Ночь длиною в жизнь - Тана Френч

— Потому что ты такой хороший, ты святой, да? Что за хрень, тошнит просто… Дело не в морали, дело не в святости. Ты никого не убил только потому, что тебе девки яйца отдавили. Если бы ты не был подкаблучником, то стал бы убийцей.

В наступившей тишине тени копошились и росли по углам; снизу раздавалось бессмысленное бормотание телевизора. На губах Шая судорогой возникла ужасная улыбка. Впервые в жизни мне нечего было возразить.

Мне стукнуло восемнадцать, ему — девятнадцать. Вечером в пятницу я просаживал свое пособие в «Блэкберде»: к тому времени Мэтт Дейли уже запретил дочери появляться поблизости от сына Джимми Мэки, и я любил Рози тайно, чувствуя, что с каждой неделей все труднее хранить этот секрет, бился головой о стену как загнанный зверь, пытаясь найти способ хоть что-то изменить. По вечерам, когда терпеть становилось невмоготу, я заливал глаза и нарывался на драку с парнями крупнее себя.

Все шло по плану, я подобрался к стойке бара за шестой или седьмой кружкой и потянулся за табуретом, пока бармен на другом конце вел серьезный разговор о гонках; и тут чья-то рука отодвинула стул от меня.

— Ступай, — сказал Шай, положив ногу на стул. — Отправляйся домой.

— Отвали. Я вчера там был.

— И что? Иди снова. Я в прошлые выходные два раза ходил.

— Твоя очередь.

— Он будет дома с минуты на минуту. Иди.

— А ты меня заставь.

Драка кончилась бы тем, что выкинули бы обоих. Шай еще какое-то время ел меня глазами, соображая, насколько я серьезен; потом наградил меня взглядом, полным отвращения, сполз с табурета и отпил из кружки.

— Если бы у нас двоих духу хватило, мы покончили бы с этим дерьмом… — сказал он еле слышно, зло, ни к кому не обращаясь.

— Надо от него избавиться, — произнес я.

Шай замер, поднимая воротник, и уставился на меня.

— Типа, выгнать?

— Нет. Ма пустит его обратно. Святость брака, все такое.

— А тогда как?

— А вот так. Избавиться.

— Ты шутишь…

Я и сам еще этого не понял, пока не увидел выражение лица Шая.

— Нет. Не шучу.

Вокруг нас гудел паб, забитый доверху звуками, теплыми запахами и мужским смехом. Мы двое оставались немы и неподвижны. Я был трезв как стеклышко.

— Ты уже думал об этом?

— Как будто ты не думал.

Шай подтянул к себе табурет и снова уселся, не спуская с меня глаз.

— Как?

Я не моргал: стоит только дрогнуть, и Шай отмахнется, как от детского лепета, уйдет и унесет с собой наш шанс.

— Он приходит домой на бровях — сколько раз в неделю? Ступени хлипкие, ковер драный… Рано или поздно он упадет и пролетит четыре пролета, головой вперед. — У меня горло перехватило оттого, что я произнес это вслух.

Шай, задумавшись, припал к кружке, потом вытер губы кулаком.

— Одного падения не хватит, чтобы наверняка…

— Кто знает. Зато подходящее объяснение, почему у него череп раскроен.

Во взгляде Шая смешались подозрение и — впервые в нашей жизни — уважение.

— Зачем ты мне это говоришь?

— Так дело же для двоих.

— То есть сам не справишься.

— Вдруг он начнет сопротивляться? Вдруг его нужно будет перетащить? Кто-то может проснуться, нам понадобится алиби… Если браться одному, больше вероятности, что все пойдет наперекосяк. Если вдвоем…

Шай зацепил лодыжкой ножку другого табурета и подтянул к нам.

— Садись. Дома десять минут подождут.

Я взял свою кружку, мы уперли локти в стойку и пили, не глядя друг на друга.

— Я много лет пытался придумать, как выбраться, — сказал Шай.

— Знаю. Я тоже.

— Иногда, мне кажется, если не найду выхода, то свихнусь.

Это взаправду походило на разговор родных братьев, и я поразился, как это приятно.

— Я уже почти свихнулся, — заметил я. — Нутром чувствую.

Шай кивнул, ничуть не удивившись:

— Ага. И Кармела тоже.

— Джеки как-то нехорошо выглядит в последнее время. Она какая-то рассеянная стала.

— С Кевином все в порядке.

— Пока. Насколько нам известно… — Шай помолчал и добавил: — Это лучшее, что мы можем сделать не только для себя, но и для них тоже.

— Если я чего-то не пропустил, это единственное. Не лучшее. Единственное.

Мы наконец взглянули друг другу в глаза. В пабе становилось шумнее; чей-то голос произнес концовку анекдота, и угол взорвался крепким, грязным смехом. Мы двое не моргали.

— Я об этом думал. Пару раз, — сказал Шай.

— Я годами об этом думал. Думать легко. А вот сделать…

— Да. Это совсем другое. Это…

Шай потряс головой, раздувая ноздри в такт дыханию.

— А потянем? — спросил я.

— Не знаю…

Мы замолкли, прокручивая в голове лучшие моменты отцовской любви.

— Да, — сказали мы одновременно.

Шай протянул мне руку. Его белое лицо покрылось красными пятнами.

— Ладно, — сказал он, тяжело дыша. — Я «за». А ты?

— И я тоже. — Я хлопнул его по ладони. — Заметано.

Мы до боли сцепили руки. Мгновение набухало, ширилось, заползало в каждый угол. Меня охватило головокружительное, сладко-болезненное чувство, как будто ширяешься зельем, от которого станешь калекой, но кайф таков, что только и думаешь, как добавить глубже в вену.

Той весной мы с Шаем в первый и последний раз сблизились по своей воле. Каждые несколько дней мы, отыскав укромный уголок в «Блэкберде», обсуждали наш план, рассматривали его со всех сторон, оттачивали сложные места, отбрасывали все, что могло не сработать, и начинали снова. Мы ненавидели друг друга до глубины души, но это не имело значения.

Шай вечер за вечером обхаживал Нуалу Манган с Коппер-лейн, сволочь и идиотку. Ее мамаша на всю округу славилась своим мутным взглядом, и как только Нуала пригласила Шая домой на чай, он стащил из шкафчика в ванной пригоршню валиума. Я часами штудировал медицинские справочники в библиотеке торгового центра «Илак», выясняя, сколько валиума нужно скормить стокилограммовой женщине или семилетнему ребенку, чтобы обеспечить беспробудный сон ночью и пробуждение в нужное время. Шай пешком отправился в Баллифермот, где его никто не знал и где копы не стали бы искать, чтобы купить отбеливатель — замывать следы. Меня почему-то охватило желание помогать ближним, и я каждый вечер вместе с ма готовил десерт — па отпускал грязные шуточки по поводу моего превращения в педика, но каждый день приближал нас к развязке, и я все легче переносил насмешки. Шай слямзил на работе ломик и спрятал его под половицей рядом с нашими сигаретами. Мы оба действовали сноровисто, стали отличной командой.

Считайте меня извращенцем, но весь месяц, пока мы строили планы, меня обуревал восторг. Да, спал я беспокойно, однако чувствовал себя то ли архитектором, то ли режиссером — видел перспективу, строил планы. Впервые в жизни я сооружал что-то громадное, сложное — и чрезвычайно полезное.

Неожиданно па предложили работу на две недели; стало быть, в последний вечер он появится дома в два часа ночи с таким уровнем алкоголя в крови, что любые подозрения копов рассеются как дым. Медлить было нельзя. Мы начали обратный отсчет: две недели.

Мы отточили наше алиби так, что от зубов отскакивало: семейный ужин, на десерт — бисквитные пирожные, пропитанные хересом (плод моих новых домашних обязанностей — херес не только растворяет валиум лучше воды, но и маскирует вкус, а отдельные пирожные означают индивидуальную дозу); поход на дискотеку в «Гроув» с целью порыбачить в свежем омуте милых дамочек; впечатляющий скандал в полночь — с шумным выдворением из клуба за оскорбительное поведение и за принос и распитие напитков; поход домой, с освежающей остановкой на берегу канала, чтобы прикончить контрабандное пиво. Дома оказываемся примерно в три ночи, когда валиум начнет рассасываться, — и обнаруживаем ужасающую картину: любимый отец лежит у подножия лестницы в луже крови. Безнадежно запоздалое искусственное дыхание рот в рот, безумный стук в дверь сестер Харрисон, дикий телефонный звонок в больницу. И все — кроме остановки на берегу канала — будет правдой.

Возможно, нас зацапают. Несмотря на врожденные способности, мы слишком многое упустили, еще больше могло пойти неправильно. Я даже тогда понимал это — и не огорчался: нам выпал шанс. Внутри себя я уже проживал каждый день как отцеубийца. А потом я и Рози Дейли отправились в «Галлиган», и она сказала — «Англия».

Я заявил Шаю, что иду на попятный. Он сначала не понял, решил, что я тупо шучу. Убедившись, что я серьезен, он разъярился, стал запугивать меня, угрожал и даже умолял. Когда ничего не вышло, он схватил меня за шкирку, вытащил из «Блэкберда» и отметелил — я целую неделю не мог ходить прямо. Я даже не защищался, в глубине души понимая, что он имеет право. Когда он утомился и рухнул рядом со мной в проулочке, то мне показалось — хотя я почти ничего не видел от крови, — что он плачет.