Графиня Дарья Фикельмон (Призрак Пиковой дамы) - Николай Алексеевич Раевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Таким образом, по достоверным семейным воспоминаниям образование барона Дантеса было посредственным (французский термин «médiocre» к тому же выразительнее русского), а литературой он почти совершенно не интересовался.
Моральные качества Дантеса… В Петербурге он был, приходится это признать, почти всеобщим любимцем – «славного малого» обожали женщины, любили, как уже было сказано, товарищи по полку. К нему благоволили начальники всех рангов, хотя недоучившийся французский юнкер оказался очень плохим служакой. Вероятно, здесь сказалось и то обстоятельство, что, прожив до приезда в Россию три с половиной года на положении молодого французского барича-помещика, он совершенно отвык от военной дисциплины. Во всяком случае, за три года службы в Кавалергардском полку Дантес подвергался дисциплинарным взысканиям (выговоры в приказе, дежурства вне очереди) 44 раза[485]. Объяснить все его многочисленные проступки только незнанием и неумением нельзя. Каждый из них в отдельности более или менее извинителен, но в совокупности они производят впечатление изрядной наглости.
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы… –
сказал впоследствии Лермонтов о кавалергарде Дантесе.
Избалованный молодой человек, видимо, чувствовал, что ему, модному иностранцу, протеже «высоких» и «высочайших» особ, в конце концов все сойдет с рук.
Та же наглость, которую Дантес обнаруживал при несении службы, чувствуется и в его отношениях с женщинами.
П. В. Нащокин рассказал в 1851 году П. И. Бартеневу, что «Дантес был принят в лучшее общество, где. на него смотрели как на дитя и потому многое ему позволяли, например, он прыгал на стол, на диваны, облокачивался головой на плечи дам и пр.»[486].
Эти сведения о Дантесе Нащокин, по всей вероятности, узнал в свое время от Пушкина. В тетради Бартенева С. А. Соболевский надписал сбоку строк, посвященных проказам кавалергарда: «Пушкину чрезвычайно нравился Дантес за его детские шалости».
Однако барон Жорж и в очень молодые годы был далеко не наивен. Сын Вяземского Павел Петрович, родившийся в 1820 году, был еще совсем юн, когда встречался с Пушкиным. Вероятно, впоследствии, вспоминая о Дантесе, он излагал впечатления родителей: «…человек практический, дюжинный, добрый малый, балагур, вовсе не Ловелас, не Дон Жуан, а приехавший в Россию делать карьеру»[487].
Можно думать, что там, где это было нужно, он держал себя подобающим образом. Во всяком случае, остроумного, веселого кавалергарда принимали всюду – не исключая и тех домов, где красивой внешности было недостаточно, чтобы иметь успех. У Карамзиных он стал, например, своим человеком, бывал нередко и у Вяземских.
Всмотримся, однако, ближе в нравственный облик Дантеса. Допустим, что весьма неблаговидные слухи (а также определенные утверждения близко его знавшего и очень к нему расположенного А. В. Трубецкого) о противоестественных отношениях между Дантесом и Геккерном ложны… Дело это очень неясное, как неясен и ряд других обстоятельств, касающихся убийцы Пушкина.
Пойдем дальше – не оправдаем, но поймем, почему этот иностранец не поступил на дуэли так, как, быть может, поступил бы русский противник поэта, – не выстрелил в воздух, рискуя через мгновение сам умереть. Ожидать такого самоотвержения от Дантеса было невозможно.
Но несчастье свершилось. Пушкин убит. Дантес разжалован в солдаты и, как иностранец, выслан из России. Это, конечно, самый благополучный для него исход дуэльной истории…
Долгое время в России многие думали, что убийцу Пушкина всю жизнь мучили угрызения совести. На известной картине А. Наумова Дантес уходит с места поединка, понуро опустив голову. Такой авторитетный пушкинист, как Б. Л. Модзалевский, еще в 1924 году считал, что он «всю дальнейшую жизнь ощущал на себе упрек лучшей части русского общества, выразителем настроений которого явился Лермонтов в своих пламенных строфах на смерть Пушкина. Всякая встреча с новым русским человеком в течение всей долгой жизни Дантеса была для него, без сомнения, тяжела и заставляла его насторожиться и чувствовать новое угрызение совести»[488].
В действительности Дантес, когда ему изредка случалось говорить с русскими о дуэли, старался – не всегда, впрочем, удачно – приспособиться к собеседнику. Энтузиаста-пушкиноведа А. Ф. Онегина он уверял, что «не подозревал даже, на кого он поднимал руку, что, будучи вынужден к поединку, он все же не желал убивать противника и целил ему в ноги, что невольно причиненная им смерть великому поэту тяготит его ‹…›»[489]. Однако, по совершенно достоверному свидетельству А. В. Никитенко, в 1876 году Дантес представился одной русской даме следующим образом: «барон Геккерен (Дантес), который убил вашего поэта Пушкина». «И если бы вы видели, с каким самодовольством он это сказал, – прибавила М. А. С., – не могу вам передать, до чего он мне противен»[490].
Однако его подлинные чувства яснее всего видны из позднего рассказа Л. Метмана, как мы знаем, значительно более откровенного, чем составленный им биографический очерк: «Дед был вполне доволен своей судьбой и впоследствии не раз говорил, что только вынужденному из-за дуэли отъезду из России он обязан своей блестящей политической карьерой, что, не будь этого несчастного поединка, его ждало незавидное будущее командира полка где-нибудь в русской провинции с большой семьей и недостаточными средствами».
Запомним также, что, по свидетельству Метмана, петербургская драма была для его деда лишь одним из приключений молодости («avantures de sa jeunesse»), которому он «отводил, однако, незначительное место» («une place assez médiocre»)[491].
И, наконец, подлинную суть своей мелочной и черствой натуры Дантес в полной мере обнаружил, затеяв против родных убитого им поэта долго длившуюся судебную тяжбу.
Женившись на Екатерине Николаевне, он сумел добиться от опекуна, Дмитрия Николаевича Гончарова, обещания выдавать сестре ежегодно 5 тысяч рублей ассигнациями. Сверх того, 10 тысяч рублей было выдано единовременно в качестве приданого. Суммы, конечно, по тогдашним масштабам русских верхов, весьма скромные, но для почти разоренных Гончаровых и они были немалым бременем. Однако Дантес этим не ограничился. Уже после дуэли, в феврале 1837 года, он получил от братьев жены так называемую «запись». Этим полуофициальным документом обеспечивался переход к Екатерине Николаевне причитающейся ей доли наследства душевнобольного отца[492].
В скором времени дела Гончаровых пришли в такое состояние, что выплата содержания Екатерине Николаевне сначала стала неаккуратной,
