Том 2. Литературно-критические статьи, художественные произведения и собрание русских народных духовных стихов - Иван Васильевич Киреевский

Селима, гордившегося дружбою Наполеона, если бы господарь Караджа и господарь Карл Калдимахи, тогдашний драгоман оттоманской Порты, не употребили всей ревности своей и всего своего влияния, чтобы разуверить султана и доказать министрам несправедливость такого показания.

После, когда Магмут, видя вторжение Наполеона в пределы русские и противность договору с Россиею, отправил войска свои в Сербию и дал великому визирю собственноручное повеление наложить цепи на всех жен и детей и предать мечу всех сербов, способных носить оружие, — господарь Караджа отнесся прямо к султану и представил ему, что должно дождаться конца воины России с Франциею, дабы не навлечь на себя мщения Александра в случае победы сего монарха. Сие счастливое внушение устрашало Магмута: он отложил исполнение повеления своего, убийства прекратились, и народ сербский был спасен от истребления, ему угрожавшего.

Из сказанного мною видно, что фанариотам нельзя было не знать происходившего в Оттоманской империи, и гетерия по своей важности не могла скрыться от бдительности их, несмотря на тайну, в коей ее хранили. По несчастию, от них скрыли план, средства и время, назначенное для восстания. Если бы с ними заблаговременно посоветовались и выслушали их, они, вероятно, дали бы сему опасному и трудному делу лучший порядок, согласие и действительность. Господарь молдавский, Михаил Суццо, мог бы одним словом, сказанным министерству оттоманскому, предупредить и разрушить предприятие Ипсиланти, но народ греческий уже находился в таком подозрении, расположение к возмущению было так явно, что подобный поступок ввергнул бы Грецию в бездну несчастий. К тому же, исполненный скромности и патриотизма, он смотрел на сие великое отечественное дело как на догматическую истину, которая должна оставаться без исследований, он охотно верил, что сия таинственность выше его разысканий и исследований, он покорился своей судьба с добродетелью, достойной удивления, и пожертвовал богатством, чинами, существованием своим и своего семейства для будущего блага отечества, на которое он не мог надеяться.

По смерти архиепископа Эфесского и моего брата, архиканцлера патриаршей церкви, патриарх Григорий (скоро после повешенный у ворот своего дома) имел у себя тайное совещание, при коем присутствовали патриарх иерусалимский, четыре архиепископа, господарь валахский Карл Каллимахи, князь Константин Мурузи, драгоман оттоманской Порты и Стефанаки Мавроиени, заступивший после брата моего место архиканцлера. Тогда Григорий, изложив всю опасность, старался склонить их к бегству и настоятельнее прочих советовал сие средство господарю, драгоману и архиканцлеру как отцам семейства и лицам, нужным отечеству. «А я, — говорил он, — вижу, что казнь моя близка, но долг велит мне умереть при моей должности, и я останусь; да не будет бегство мое для турков благовидным предлогом к убийству христиан сей столицы». Все единогласно перебили речь его, сказав: «Та же причина, которая заставляет ваше святейшество остаться и умереть, возлагает и на нас обязанность предпочитать бегству смерть, даже жестокую». Ни один не изменил слову, хотя они имели все средства к спасению: все единодушно принесли себя в жертву за благо своих соотечественников, и все нашли желаемую смерть.

Наконец последним фанариотам оставалось умереть смертию героев: священный отряд Ипсилантиев видел в рядах своих многих молодых людей из первых фамилий фанарских. Все благородные сердца оплакали судьбу сих избранных мужей народа греческого, и похвалы мои ничего не могут прибавить к славе, коей увенчались сии герои. Я остановлюсь только над могилою их и скажу тем, которые еще осмеливаются клеветать на фанариотов:

Ils ne sont plus: laissez en раix leur cendre;

Par d'indiques clameurs ces braves outrages

A se justifier n'ont раs voulu descendre;

Mais leur tréраs les à venges;

Ils sont tous morts pour vous défendre[257].

Я совершил свое дело. Я хотел несчастным соотечественникам воздать должную честь за их добродетели, достоинства, заслуги и несчастия. Если я слишком слабо защищал дело их, то один я заслуживаю укоризны. Я приводил за них только немногие отдельные деяния; я признал истину некоторых упреков, которые можно было им сделать, и, отвергая клеветы, избегал и пристрастия. Во всяком случае я должен был, между многочисленными причинами, показать и значительное пособие, оказанное распространению просвещения сими мужами, кои, будучи сами образованы, умели ценить образование. В числе сих несчастных были люди величайших достоинств, каковы братья Каллимахи, двое князья Мурузи, Михаил Мано, Константин Негри, князь Михаил Ханзерн, Георгий Маврокордато и многие другие знаменитые мужи, драгоценные для народа.

Супруги их также получили воспитание, достойное своего пола. Большая часть из них хорошо знали французский язык и говорили на нем, занимались европейской музыкой, танцеванием, живописью и другими изящными искусствами. Обращение их было ловко и непринужденно, просто и приятно. Слиянием нравов греческих, восточных и европейских они являли в себе приятную радугу дарований, прелестей и добродетелей. Теперь горести, бедность, странствующая жизнь, неуверенность в будущем уже истребили или скоро истребят сию прелесть обращения в фанариотских женщинах, еще существующих и по лицу земли рассеянных. Почти все они в забвении и горести влачат жизнь, тем более достойную сожаления, что первые годы ее протекли в лоне роскоши, наслаждении и мира. Достойные уважения страданиями своими и еще более твердостию, с которой умеют переносить оные, они, покорясь Провидению, ожидают дней менее мрачных и судьбы счастливейшей. Время сие придет, я надеюсь, и горячие мольбы стольких добродетельных людей не останутся неуслышанными.

История, часто обманутая наружностию и всегда слишком скорая в своих приговорах, подтвердит, может быть, предрассудки, с давних времен распространившиеся против фанариотов, и, превосходя жестокостию самых палачей их, повторит их имена с поношением… И несмотря на это, все эти несчастные погибли за отечество, и смерть их тем горестнее, что была бесполезна и бесславна: одни повешены у ворот домов своих, пред глазами детей и супруг, другие убиты или разорваны на части, никто из них не получил после смерти последнего утешения умирающих — погребения. Имущества их были описаны, их вдовы и сироты, бродящие без пропитания, были вынуждены подаянием снискивать себе хлеб. Весьма немногие из семейств сих несчастных нашли средство спастись в Одессу или другие города и продлить существование, коим обязаны великодушию монархов и народов европейских.

Здесь я остановлюсь и с сердцем, стесненным горестию, прекращу печальный рассказ свой; я начертал хотя слегка историю Фанара. Нет, не горестные воспоминания о родных, о нравах и обычаях тех стран, где я воспитан, внушили мне эти печальные страницы. Отказавшись от предрассудков, различия сословий и каст, я никогда не смотрел на себя как на фанариота. Я был греком и не изменюсь до гроба. Но из глубины души