Свидание с Петербургом (Гардемарины, вперед !, книга 2) - Нина Соротокина

- Чтоб завтра с утра была здесь Ягужинская!- приказала Елизавета Шмидше.

"Ты скажи мне, милая,- так мысленно начала разговор Елизавета,- как посмела ты бежать с католиком, презрев веру православную? Как дерзнула ты писать матери своей, государевой преступнице, да еще просить у нее благословения на неугодный нам брак? И как ты. чертовка окаянная, дошла до такой низости, чтоб в обход государыни твоей сноситься тайно с молодым двором? Не отпирайся, дрянь, Шмидша слышала, как ты с Екатериной шепталась!" Далее должна была последовать жестокая сентенция: брак с Беловым разъять, а с мужем твоим, мерзавцем, пусть Тайная канцелярия разбирается!

Если бы этот разговор состоялся, то не миновать Анастасии монастыря или крепости. Однако дела благочестия оторвали государыню от намеченного плана, потом арест Лестока, и следствие над ним отняли все душевные силы. А ведь жизнь есть жизнь, нельзя все время хмуриться и смотреть волком, завтра охота, послезавтра прием послов, через три дня бал... Где уж тут думать о неприятном?

Еще раз она вспомнила о Ягужинской, воротясь во дворец после допроса Лестока, и хоть раздражена была до крайности, мысли ее приняли неожиданный оборот. Какой приговор она вынесла Анастасии? Пусть сама выбирает монастырь или крепость. Семь лет назад эти же самые слова произнес Лесток, призывая Елизавету немедленно в ночи идти занимать русский трон. "Что ждет вас? - спросил он тогда с горечью.- Либо монастырь, либо крепость, другого пути нет!" Сцена представилась ей во всех подробностях, и как молилась она в Преображенских казармах, и как снег шел, и как несли ее ко дворцу на руках гвардейцы. Крикнула Шмидшу. Старая чухонка явилась немедленно, зорко ощупала государыню взглядом, здорова ли, не гневлива ли, каково душевное самочувствие.

- Ягужинскую, то бишь Белову, больше ко мне не звать!- сказала Елизавета и добавила тихо:- Бог с ней,

Но всего этого не знала Анастасия и потому не могла понять, что нежелание государыни говорить с ней есть как раз милость, а не опала. После ареста Саши она затосковала больше прежнего.

Никогда раньше в этом доме не было домашней божницы, а теперь она велела собрать по дому самые дорогие и старые иконы и повесить их в малой гостиной, той, что в одно окно. Здесь и проводила она большую часть дня, а иногда и ночи.

Анастасия ни о чем не просила Бога, не славила, а, стоя на коленях, сбивчиво и страстно рассказывала святым ликам разнообразные события своей жизни и все пыталась объяснить, как она права и как другие не правы.

Иногда ее отвлекала черепичная крыша соседнего дома: шершавый скат ее был то мокрым от дождя, то облит закатным солнцем. У слухового окна грелась на солнце молодая черная кошка. У нее была изгибистая шея, круглая, с маленькими ушками морда, глянцевая, стройная фигурка ее напоминала египетскую статуэтку. Анастасии казалось, что кошка сидит здесь неспроста, что она послана в назидание, недаром они встречались с ней взглядом. Если б пожелал Господь, он непременно послал бы на крышу белых голубей, сколько их тут раньше кружило... Но нет, опять появилась на крыше мерзкая тварь и мурлычет, и чистит о черепицу свои перламутровые коготки.

Анастасия велела повесить на окно плотную штору. Теперь она и днем молилась при свече, и опять рассказывала Богу, как несправедлива к ней императрица. Потом Елизавета исчезла из ее рассказов, место государыни занял Саша.

Как-то встала она утром, до завтрака прошла в молельню, отодвинула тяжелую штору. Было очень рано. Над городом висел туман. Через час высоко поднимется солнце и растопит это влажное облако, а сейчас силуэты домов, шпилей, луковиц на церквах размыты, все они словно плывут...

"Что я все себя жалею,-подумала вдруг Анастасия.-Горькая моя доля, мать в ссылке, муж в крепости, но ведь надобно и их пожалеть, им-то еще горше..." Это простая мысль принесла ей| облегчение.

А на следующий день из тюрьмы вдруг вернулся Саша. Он явился к вечеру, не сказав никому ни слова, прошел в кабинет, сел за стол и замер с закрытыми глазами, вслушиваясь в звуки родного дома. Вначале шепот, шорох невнятный, потом беготня по лестницам и наконец громкий, навзрыд, крик Анастасии:

- Где он? Голубчик мой ясный, где он?

Она вбежала в кабинет, и здесь силы ее совершенно оставили. По инерции она еще сделала три неверных шага, потом колени подломились, и она непременно рухнула бы, если б не подхватили ее сильные руки мужа.

Пора кончать нашу историю, в которой все разъяснилось, а если у читателя остались какие-то пробелы, если он в чем-то увидел недоговоренность, то автор может заверить: причина недоговоренности не в забывчивости и не в отсутствии желания рассказать, а в незнании.

Например, я не знаю, кончилась ли любовь Марии и Никиты венцом, или осталась на всю жизнь приятнейшим и нежнейшим воспоминанием для обоих. Пусть читатель по своему усмотрению допишет их любовь. Мне же, чтоб сказать об этом наверняка, опять надо с головой нырнуть в XVIII век, чтобы в архивах, документах и книгах искать продолжение этой истории. Если будут место, время и бумага, я непременно это сделаю.

Беловы тихо и незаметно отбыли в Лондон. За Алексея Корсака тоже не стоит волноваться, у него, как теперь говорят, все в порядке: через два года офицер, через пять капитан. Жаль только, что поплывет он к дальним обетованным землям много позднее, то есть не в двадцать, как мечталось, а в сорок. Но не будем гневить Бога. В каком бы возрасте ни осуществилась твоя мечта, это всегда счастье.

В судьбу Лядащева наша история внесла серьезные изменения. Активный, не стесненный служебными рамками сыск пришелся ему настолько по вкусу, что он стал подумывать, а не организовать ли ему что-то вроде лавки или конторы, которая занималась бы распутыванием сложных узлов, в которые завязывает жизнь человеческие судьбы. Если это лавка, то за распутывание и деньги можно брать, а можно и не брать... Когда работа в удовольствие, то это дороже любого рубля и дуката.

Занимаясь делом Белова - Оленева, то есть пребывая в постоянной суете и озабоченности, он несколько поостыл к коллекционированию, но обнаружил в себе странную особенность. Сосредоточившись, он мог без всяких часов назвать время с точностью до пяти минут, хоть ночью его разбуди, хоть днем за руку схвати. Необходимость носить с собой карманные часы отпала, и куда-то исчез педантизм. Он вдруг понял, что самый лучший механизм (речь идет о часах) тот, который спешит, он дарит нам несколько неучтенных минут, которыми мы можем воспользоваться по своему усмотрению.

Дементий Палыч оставил службу. Уходя из Тайной канцелярии, он честно рассчитался со своими подследственными, чьи дела должны были встать заложниками в шеренгу прочих папок. С Беловым было все ясно, его дело кончилось определением "безвинен" и сентенцией "освободить". С Оленевым все обстояло сложнее, потому что все обвинения, ему представленные, были как бы дым, плод воображения. В деле даже не было приказа на арест, а только единый опросный лист и отчеты агентов, которые его разыскивали. Но даже такую пустую папку Дементий Палыч не посмел уничтожить, верите ли - не поднялась рука. Он просто украсил ее грифом "не важное" и засунул в такой дальний шкаф, в такой пыльный угол, под такой увесистый ворох папок с аналогичным грифом, что обнаружена была сия папка только тогда, когда почтенный старец Никита Григорьевич Оленев доживал свои годы в Венеции, любуясь каналами и прекрасными творениями рук человеческих эпохи Ренессанса. Предсказания Гаврилы сбылись, чудодейственный сапфир спас барину судьбу и честь, то есть сделал то, что государственной машине сделать было не под силу, слишком мелкая работа.

И еще Дементий Палыч не совладал с собой и продал сапфирный камень. Стараясь избавиться от томящих сердце воспоминаний и тоске по любимой работе, он уехал в первопрестольную, купил там то ли посудную лавку, то ли свечной заводик, во всяком случае предприятие его было весьма прибыльно. С лица бывшего подканцеляриста исчезла гражданская озабоченность и святая подозрительность, торговые дела явно пошли ему на пользу. Он стал истинным патриотом Москвы и даже занимал какие-то общественные должности.

О векселе Гольденберга, о котором было столько говорено, Бестужев узнает много позднее, и это приведет его к окончательному разрыву с сыном. Хотя что значит - разрыв? В гневе канцлер прокричит: "Ты мне больше не сын!"-и граф Антон немедленно, словно ответный пароль, произнесет: "А ты мне не отец!" Но для всех-то прочих, для закона, для общества младший Бестужев по-прежнему наследник, кровинка канцлера, и никуда от этой нервущейся связи не деться. Судя по оставшимся документам, великая тяжба отца с сыном будет продолжаться до самой смерти первого.

Но не будем произносить здесь слово смерть, поскольку оно, как и время, понятие условное. Наши потомки через сто лет тоже будут считать, что все мы умерли, а мы вот они, живые... Пока я в силах оживить на этих страницах любимых и нелюбимых героев моих, пусть они живут, воюют со всяческой скверной, радуются солнцу, дружбе и детям своим и верят, что никогда не умрут.