Начало конца комедии (повести и рассказы) - Виктор Конецкий

Я получил все-таки маленький отдых и удовольствие, пока шел под платанами вдоль молчаливых домов с низкими зеркальными окнами. Голландские и бельгийские женщины умеют делать из оконных стекол нечто чудесное по прозрачности. И за каждым магическим кристаллом – цветок, а дальше – тайна чужой жизни.

Забавно было вдруг увидеть среди аккуратности и чистоты тихого Антверпенского канала одинокий рваный ботинок на толстой подошве – он хулигански висел на металлической пике в ограждении самого старого платана. Ботинок скептически глядел на меня и подмигнул, когда я стал подниматься к парадным дверям нотариального офиса.

В приемной в величественном ожидании сидело пять капитанов. У каждого был портфель, а в портфеле – старый, как само море, – "Морской протест", то есть жалоба на бесчинство морской стихии. Все пятеро сен дели в полной разъединенности, уставившись прямо перед собой. Никто не снизошел до ярких журналов, которые валялись на низких столиках.

Я пожелал джентльменам доброго афтенуна, получил по молчаливому кивку и сам уселся в полной отъединенности в кресло и уставился в окно. Над крышами домов, напоминая о близкой Голландии, торчали два крыла ветряной мельницы, какие-то мягкие и ласковые, как кроличьи уши.

Вышла секретарша – единственная женщина, встреченная мною в мире, у которой вместо выпуклости ниже спины оказалась вмятина, – взяла у меня бумаги и исчезла за дверью. И оттуда донесся ее голос: "Рашен шип "Обьниньск"!"

Капитан с лицом Будды – вероятно, индонезиец, два китайца, типичный англичанин и тип неопределимой на глаз национальности не повели в мою сторону и ухом.

Как всегда при томительном ожидании очереди, в голову полезли самые неожиданные глупости. Я почему-то подумал о том, как дорого обходятся человечеству гонор и заносчивость предков. Следовало бы высечь тех олухов, которые когда-то затеяли строить Вавилонскую башню, а в результате все мы говорим на разных языках. Небось говори мы все на одном языке, так и войн все-таки было бы меньше.

Вероятно, я подумал всю эту чепуху потому, что каждый из ожидающих очереди капитанов изо всех сил подчеркивал нечто свое национальное. Просидеть пришлось около получаса, и я чуть не заснул. К этому моменту я бодрствовал сорок четыре часа.

Нотариус, как и все его коллеги в мире, соединял услужливость с какой-то скрытой наглостью – мол, ты у него в руках и он что захочет, то с тобой и сделает. Я все искал, к чему бы прицепиться, когда он оформлял протест. И нашел. Всюду у нас было написано "совьет шип", а читал он полупросебя "рашен шип". Действительно, наши суда чаще называют "русскими", а не "советскими", и все мы к этому привыкли, но тут я вдруг сказал нотариусу, что плаваю под флагом СССР и что в Совьет Юньоне тысяча сто шестьдесят пять национальностей и потому тысяча сто шестьдесят четыре из них могут обидеться на то, что их не упоминают здесь, в Антверпене, в его офисе. Нотариус перепугался и даже проводил меня до выходных дверей, хотя других провожала секретарша с вмятиной вместо зада. В результате я не смог вызвать по телефону из офиса такси, как намеревался.

Уже опять был дождь. Пустые улицы. Мокнут авто. Тугая и вечная зелень подстриженных газонов. Мокнут брюки. Желанное одиночество. Очень красивые дыни под навесами у овощных магазинов. Персики. Ананасы. Умытая редиска. И масса малюсеньких собачонок – в попонках, колокольчиках, шапочках, набрюшниках… А сама Бельгия – бог мне свидетель и бог меня прости! – тоже та маленькая собачка, которая до старости щенок… Черт, откуда у меня такая злость? Неужели из-за ночной швартовки?

Я зашел в кафе, взял чашку какао и пирожное за десять франков и попросил мадам с приличной выпуклостью вызвать такси. Оно подкатило, когда я сделал предпоследний глоток. Вялый чужой вкус у пирожного, чересчур сладкое для меня какао.

На судне я первым делом спросил, не приходил ли капитан "Чернигорода". Он не приходил. А я все-таки рассчитывал, что вахтенный помощник доложил капитану о ночной истории – хотя бы в своих интересах доложил: выдал свою версию, подстраховался своей легендой. И тогда – хотелось надеяться – капитан должен был явиться с извинениями. Но этого не произошло.

Час я провозился с каргопланом и другими бумажками по грузу, записал дневник за последние сутки и составил телекс групповому диспетчеру. Затем пришли чиф-тальмен и бригадир грузчиков, чтобы заявить мне почтение и высосать, ясное дело, по стопарю. Вообще-то, поить и ублажать братию этого ранга входит в обязанности грузового помощника, но я давно знал обоих. Кроме этого, я из тех старомодных капитанов, которые поддерживают контакты не только с сильными мира сего, но и с работягами. И не только считают это обязанностью, но и получают от общения с ними удовольствие. Хотя нынче все это очень сложно – теряешь представительность, рискуешь вызвать панибратство со стороны работяг или недовольство со стороны фирмы.

Чиф-тальмен и формен наполнили каюту здоровой и грубой бодростью. Она порождалась их крепкой рабочей одеждой, обветренной, малиново-сизой кожей физиономий и уж, естественно, их задубевшими на вольном просторе глотками.

Людмила принесла банку кислой капусты. Я выставил бутылку адской смеси – спирт, вода, растворимый кофе.

Гости работали вместе уже двадцать шесть лет. Они и внешне походили друг на друга, – одинаково продувные рожи. И одинаковыми движениями опрокидывали в пасти адскую смесь маленькими, деликатными рюмочками, но с пулеметной частотой. Конечно, вспомнили нашу первую встречу. Тогда эти типы прикрепили к переборке возле дверей старшего механика гуттаперчевый водопроводный кран, который не отличишь от настоящего, с резиновой присоской. Когда механик обнаружил посреди коридора, возле дверей своей собственной каюты торчащий из стенки водопроводный кран, то потерял всякий юмор и бросился разыскивать по пароходу хулигана, позволившего себе сверлить переборку и проводить сквозь нее водяную магистраль без его, стармеха, санкции.

Конечно, каждый приход в Антверпен эта история вспоминалась. Затем работяги пощупали ребрышки своему королю – члены венценосного семейства обходятся налогоплательщикам в миллион франков в год, и это многовато, хотя короли и не плохие люди… Я перевел миллион на понятные вещи: двести франков – пять литров спирта, поставить десять искроуловительных сеток в вентиляторы для соблюдения правил перевозки мапоговских грузов – полмиллиона. В переводе на спирт получалось большое пособие, в переводе на стоимость работ – вполне терпимое…

Работяг пришлось вытурить, когда прибыл член совета города Антверпен собственной персоной. (Но к моменту его прибытия мы между делом уже утрясли вопрос с бесхозным американским грузом безо всяких бумаг и высоких инстанций: ящики оставались на совести и заботах моих гостей, и я не сомневался в том, что армия США в Аравии получит их в целости и сохранности.)

Член совета имел звание "экстра-капитана" и еще "доктора" – в Европе докторов столько, сколько у нас младших научных сотрудников… Член совета принес извинения за прискорбный случай минувшей ночи и шикарную – метр на метр коробку шоколада – для моей супруги. Еще его интересовало, не понесли ли мы убытки и собираемся ли мы вызывать по этому поводу сюрвейера. Я сказал, что на море все случается– на то оно и море; что сюрвейер и официальное оформление убытков мне кажутся в данном случае излишними – мы справимся своими силами, но я не откажусь от десятикилограммовой банки карминной флюирюстирующей краски, если, конечно, это не трудно господину доктору провернуть. Одновременно с этой просьбой я вручил ему фарфоровую матрешку с качающейся головкой – для передачи супруге. Карминной краской борт не красят, о чем экстра-капитан догадывался.

Он сказал, что краску привезут через двадцать минут, и начал восхищаться матрешкой и художественными талантами русского народа. Я заверил его в том, что таланты Рубенса не намного ниже нашей Хохломы.

В результате, как говорится, победила дружба и обоюдное стремление к мирному сосуществованию. И я с чистой душой рухнул поверх покрывала на койку, не снимая ботинок, хотя убежден был, что проснусь до Срока от воплей нашей истеричной буфетчицы.

К этому моменту за текущие сутки – от встречи с тремя парусными яхтами в тумане – я выкурил двенадцать сигарет "Мальборо", пачку "ТУ-134", четыре сигареты "Опал", четыре "памирины", выпил семнадцать чашек кофе и закусил все это крепкой "беломориной". (Подсчеты провел некурящий болезный чиф.)

Естественно, что приснился мне кошмар. Я в самолете за штурвалом на взлетной полосе и должен куда-то лететь, хотя никогда в жизни за штурвалом самолета не сидел. И вот я взлетаю, лечу и все время понимаю, что мне еще надо сесть – а это смерть. И тут за плечом появляется штурманец с "Чернигорода" в виде американского пилота, как они у Джона Херси написаны в "Возлюбившем войну" или в "Уловке 22", этакий профессиональный убийца, который и в пикирующем бомбардировщике думает только о шлюхах и употребляет слово "задница" через каждое слово и считает боевые доллары, получаемые за каждый вылет…