Гитлер и Сталин перед схваткой - Лев Безыменский

Текст Я. Чадаева (он был получен от Я. Чадаева историком Г. Куманевым) сводится к следующему: Молотов доложил, что встреча ни к чему не привела: «неизбежность агрессии Германии неимоверно возросла, причем в недалеком будущем. Соответствующие выводы должны сделать из этого и наши Вооруженные Силы». В записи Чадаева также передано такое итоговое высказывание Сталина:

«Гитлеровцы никогда не связывали себя никакими нравственными нормами, правилами. У них все средства хороши для достижения поставленной цели. Главным принципом их политики является вероломство. Гитлер постоянно твердит о своем миролюбии. Он был связан договором с Австрией, Польшей, Чехословакией, Бельгией и Голландией. И ни одному из них он не придал значения. И не собирался соблюдать и при первой необходимости их нарушил. Такую же участь готовит Гитлер и договору с нами, но, заключив договор о ненападении с Германией, мы уже выиграли больше года для подготовки решительной и смертельной борьбы с гитлеризмом. Разумеется, мы не можем договор рассматривать основой создания надежной безопасности для нас. Гарантией создания прочного мира является укрепление наших Вооруженных Сил».

Это, казалось бы, однозначное и правильное по своей сути заявление вызывает ряд недоуменных вопросов. Если уже в ноябре 1940 года Сталин требовал готовности к решительной и смертельной борьбе с гитлеризмом, то почему не был изменен его расчет на войну в 1942 году? Почему в документах Генштаба готовность Красной Армии была определена минимум к концу 1941 года? Все это заставляет критически отнестись к записи Я. Чадаева, явно носящей следы вполне правильных, но более поздних высказываний Сталина. Практические же шаги советской дипломатии (в особенности экономические переговоры с Германией в начале 1941 года и ряд иных шагов) тогда, увы, шли в русле былой «политики умиротворения» и компромиссов с Гитлером.

Достаточно сомнительны и другие фрагменты записи Я. Чадаева. Так, он записал слова Молотова, будто тот «отклонил» предложение о сотрудничестве с «пактом трех», на что Сталин бросил реплику: «И правильно!» Но мы документально знаем, что в директиве от 9.XI.1940 такой отказ вовсе не был предусмотрен. Более того: прочитав стенографические записи бесед 12-13.XI, можно убедиться, что В. М. Молотов ни разу не отказался от этой идеи, а наоборот, проявлял к ней интерес. Он не отклонил ее и 13.XI в беседе с Риббентропом, когда тот вручил ему немецкий проект договора о присоединении к «пакту трех», на что лишь 25.XI последовал советский ответ. Единственное объяснение, которое можно было бы дать записи Чадаева, таково: может быть, Сталин и Молотов даже в кругу своих ближайших соратников не хотели признаваться в неудаче своего замысла, дабы вселить в них уверенность в верности своего курса. Такие случаи известны (взять хотя бы речь Сталина о финской войне от 17 апреля 1940 года или его речь в Кремле 5 мая 1941 года). Но куда вероятнее, что автор записи делал ее гораздо позднее, причем на базе поздних оценок визита.

Теперь обратимся к реальным событиям и действиям СССР после визита В. М. Молотова.

Первая из этих акций — заявление, сделанное 25 ноября Молотовым германскому послу Шуленбургу в качестве прямой реакции на предложения, изложенные в ночной беседе Риббентропа с Молотовым. Это заявление, остававшееся для советской общественности неизвестным в течение многих лет, сегодня является объектом различных интерпретаций — соответственно общим тенденциям в современной российской историографии. Смысл заявления ныне известен: в нем излагались условия, на которых СССР был готов к обсуждению вопроса о присоединении к «тройственному пакту».

Внешняя обстановка этого акта была своеобразной. Советская сторона демонстрировала свое благожелательное внимание к Германии: 20 ноября был назначен новый полпред Деканозов, близость которого к Сталину Шуленбург особо подчеркнул в своей шифровке. 18 ноября Молотов принял японского посла Татекаву и подтвердил ему советское пожелание заключить пакт о нейтралитете. Правда, в этой беседе проблематика «четырехстороннего пакта» затронута не была. Однако 19 ноября эта тема возникла в беседе В. Н. Павлова в Берлине с давним знатоком советско-германских дел Ф. фон Нидермейером, который заявил, что «нужен пакт четырех держав». В тот же день советник полпредства в Берлине В. С. Семенов доложил о том, что, по сведениям из дипломатических кругов, «Гитлер доволен беседой с Молотовым». Об этом же говорилось в другом агентурном донесении. Гитлер на основе бесед якобы пришел к выводу, что «Советский Союз имеет абсолютно серьезные намерения относительно дружественных отношений с Германией». В качестве любопытного штриха добавим, что 21 ноября в Москве в Большом театре состоялась торжественная премьера оперы Рихарда Вагнера «Валькирия», постановка которой была демонстративно поручена великому кинорежиссеру С. М. Эйзенштейну.

25 ноября состоялась трехчасовая беседа Молотова с Шуленбургом. Ее первая часть была посвящена новым заявкам Германии на поставку стратегических материалов — руды и зерна. Молотов ответа не дал, но продолжил беседу, вручив положительный ответ советского правительства по поводу присоединения к «тройственному пакту». Учитывая его важность, Шуленбург отправил в Берлин Хильгера с русским текстом. Через несколько дней Молотов сообщил Шуленбургу ответ на экономические запросы: все они были удовлетворены.

На ноту от 25 ноября существует несколько точек зрения. Одна из них состоит в том, что нота была специально составлена так, чтобы Гитлер ее не принял и тем самым вопрос о присоединении СССР к «тройственному пакту» сам собой снялся бы. Другие авторы склоняются к тому, что Сталин все еще серьезно рассчитывал путем дипломатического маневрирования спутать карты других держав, в том числе держав «оси», а также шантажировать Англию и США. Однако почему же советская сторона, если она сознательно провоцировала немецкий отказ, впоследствии так упорно добивалась официального немецкого ответа? 17 января 1941 г. Молотов специально выразил Шуленбургу свое удивление по поводу молчания («ни привета, ни ответа»). Шуленбургу приказали сослаться на то, что «вопрос еще обсуждается». 21 января Вайцзеккер сообщил Деканозову, что Германия должна еще согласовать ответ со своими союзниками. Практически же ничего не делалось, зато Молотов еще несколько раз спрашивал об ответе. Напомним, что 18 апреля 1941 г. в беседе с Мацуока Сталин прямо сожалел, что в Берлине не был решен вопрос о присоединении СССР к «пакту трех».

Еще больше вопросов вызывает вторая акция СССР в ноябре 1940 г., которая была прямым результатом берлинских переговоров. Она касалась Болгарии, которая в записке от 9 ноября была названа «главным вопросом» в переговорах с Гитлером. Балканы в это время привлекали первоочередное внимание СССР: во-первых, потому, что здесь Германия стала развивать большую активность, во-вторых, потому, что здесь у СССР были большие резервы. «Санитарный кордон», возникший вокруг СССР в 20-30-е годы, уже дал значительные трещины: перестала существовать независимая Польша; у Румынии удалось отобрать Бессарабию; Болгария же, благодаря историческим особенностям давних отношений с Россией, считалась важным звеном не только в Юго-Восточной Европе вообще, но и рассматривалась как путь к проливам. «Обеспечение спокойствия в районе проливов невозможно без договоренности с Болгарией о пропуске советских войск для защиты входов в Черное море», — указывал Сталин в шифровке Молотову 13 ноября.

Как мы знаем, «болгарский план» Сталина — Молотова не нашел поддержки у Гитлера. Однако Сталин не дожидался немецкого согласия. Сразу после возвращения из Берлина Молотов направил советскому полпреду в Софии А. А. Лаврищеву телеграмму, в которой констатировал немецкое желание «ввести побольше войск в Болгарию» и отмечал, что «если кто-либо может гарантировать безопасность Болгарии, то это Россия». Молотов ориентировал полпреда на то, что новые советские предложения будут включать гарантию «сохранения нынешнего режима» и удовлетворение территориальных претензий Болгарии к Турции.

25 ноября — одновременно с вручением Шуленбургу советского заявления о «тройственном пакте» — была предпринята «болгарская акция». Ее выполняли два человека: генеральный секретарь НКИД СССР А. А. Соболев и болгарский посол в СССР И. Стаменов.

Для оценки этой акции необходимо учитывать, что именно Болгария явилась тем пунктом берлинских переговоров, по которому Гитлер дал достаточно определенный, т. е. негативный ответ. Хотя он облек отказ в «сослагательное наклонение», сославшись на необходимость консультации с Италией и задав риторический вопрос — просила ли Болгария о гарантии, — было ясно, что Германия не согласна на включение Болгарии в сферу влияния СССР. Следовательно, советская инициатива, направленная Болгарии, могла вызвать как минимум неудовольствие со стороны Германии, а скорее всего активное противодействие. Другая интерпретация: этим шагом СССР подтверждал серьезность своей берлинской позиции, а содержавшейся в предложениях Болгарии формулой о возможности вступления СССР вслед за Болгарией в «тройственный пакт» шел в фарватере немецких предложений. Так или иначе в первые дни после возвращения из Берлина были предприняты формальные шаги. Первым из них была беседа Молотова с болгарским послом Стаменовым, который 19 ноября был приглашен в НКИД, и в кабинет «случайно» зашел нарком. Молотов в присутствии Деканозова задал вопрос Стаменову по поводу аргументации Гитлера в ходе обсуждения болгарского вопроса, а именно — имеет ли Болгария договор с Италией или ее гарантию? Если такая гарантия есть, то и Советский Союз настаивает на такой гарантии. Молотов подтвердил намерение предложить пакт о взаимной помощи, включающий гарантии нынешнего режима и удовлетворение территориальных претензий Болгарии к Турции (Восточная Фракия).