Виконт де Бражелон или десять лет спустя. Том 2 - Александр Дюма

Планше осмелел и сказал:

– Вы не спите, господин д'Артаньян?

– Нет, Планше, я даже не сплю, – отвечал мушкетер.

– Я в отчаянии от слова даже.

– Почему? Ведь это самое обыкновенное слово.

– Оно меня огорчает.

– Объяснись, я тебя не понимаю.

– Если вы говорите, что даже не спите, это значит, что вы не находите утешения даже в сне. Значит, вы как будто обращаетесь ко мне: «Планше, мне до смерти скучно».

– Ты знаешь, Планше, что я никогда не скучаю.

– Кроме сегодняшнего в вчерашнего дня.

– Что ты!

– Господин д'Артаньян, вот уже неделя, как вы приехали из Фонтенбло; вот уже неделя, как вы не командуете вашим отрядом и не выводите его на ученье. Вам не хватает треска мушкетов и грохота барабана. Я сам носил мушкет и понимаю вас.

– Уверяю тебя, Планше, что я ничуть не скучаю, – отвечал д'Артаньян.

– Так что же в таком случае вы делаете, лежа как мертвый?

– Друг мой Планше, когда я участвовал, когда ты участвовал, когда все мы участвовали в осаде Ла-Рошели, в нашем лагере был араб, искусный стрелок из кулеврины. Это был смышленый малый, хотя и оливкового цвета.

Так вот этот араб, поев или поработав, ложился, так, как я лежу в данную минуту, и курил какие-то волшебные листья в трубке с янтарным наконечником; если же какой-нибудь проходивший мимо офицер упрекал его за то, что он вечно дрыхнет, араб спокойно отвечал:

«Лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть, лучше умереть, чем лежать».

– Это был мрачный араб и по цвету кожи, и по изречениям, – промолвил Планше. – Я отлично его помню. Он с большим наслаждением рубил головы протестантов.

– Совершенно верно, и бальзамировал их, когда они того стоили.

– Да, и, бальзамируя их своими зельями, он был похож на корзинщика за работой.

– Да, да, Планше, совершенно верно.

– О, и у меня есть память!

– Не сомневаюсь. Но что скажешь ты о его рассуждении?

– С одной стороны, я нахожу его превосходным, а с другой – глупым.

– Объяснись, Планше, объяснись.

– Лучше сидеть, чем стоять, – да, это верно, когда устанешь, в некоторых обстоятельствах… (Планше лукаво улыбнулся.) Лучше лежать, чем сидеть; но последнее утверждение: лучше умереть, чем лежать, – я нахожу совершенно нелепым; я, безусловно, предпочитаю постель, и если вы не согласны со мною, то это доказывает только, что вы, как я уже имел честь сказать, смертельно скучаете.

– Планше, ты знаешь господина Лафонтена?

– Аптекаря на углу улицы Сен-Медерик?

– Нет, баснописца.

– А-а-а… «Ворона и лисица»?

– Вот-вот. Я точь-в-точь его заяц.

– Разве у него есть и заяц?

– У него всякие звери.

– Что же делает его заяц?

– Раздумывает.

– Вот как?

– Планше, и я раздумываю, как заяц господина Лафонтена.

– Вы думаете? – с тревогой спросил Планше.

– Да. Твое жилище, Планше, достаточно уныло и толкает на размышления; надеюсь, ты согласен со мной?

– Однако, сударь, у вас вид на улицу.

– Черт возьми, как это весело!

– А между тем, сударь, если бы ваша комната выходила во двор, вы скучали бы еще пуще… Нет, я хотел сказать: размышляли бы еще больше.

– Ей-богу, не знаю, Планше!

– Добро бы еще, – продолжал лавочник, – ваши мысли были похожи на те, что привели вас к реставрации Карла Второго.

И Планше тихонько засмеялся.

– Планше, друг мой, – упрекнул его д'Артаньян, – вы становитесь честолюбивы!

– Разве нет другого короля, которого можно было бы посадить на трон, господин д'Артаньян? Разве нет другого Монка, которого можно было бы упрятать в тюрьму?

– Нет, дорогой Планше. Все короли сидят на своих тронах… Может быть, впрочем, не так прочно, как я на этом кресле, но все-таки сидят.

И д'Артаньян вздохнул.

– Господин д'Артаньян, – сказал Планше, – вы огорчаете меня.

– Ты очень добр, Планше.

– У меня есть одно подозрение, да простит меня господь.

– Какое?

– Господин д'Артаньян, вы худеете.

– О-о-о! – воскликнул д'Артаньян, ударяя себя в грудь, которая зазвенела, как пустая кираса. – Это невозможно, Планше.

– Видите ли, – с чувством продолжал Планше, – так как вы худеете у меня…

– Ну?

– То я совершу что-нибудь страшное.

– Как?

– Да, да.

– Что ж ты сделаешь, скажи!

– Разыщу того, кто печалит вас.

– Ну вот, теперь ты говоришь о каких-то печалям.

– Да, у вас есть печаль.

– Нет, Планше, нет.

– Уверяю, что у вас есть печаль и от нее вы худеете.

– Я худею? Ты уверен в этом?

– На глазах… Малага!.. Если вы будете худеть я дальше, я возьму рапиру и проткну грудь господину д'Эрбле.

– Что? – воскликнул д'Артаньян, подскочив на кресле. – Что вы сказали, Планше? Почему в вашей лавочке вдруг вспомнили господина д'Эрбле?

– Хорошо, хорошо! Сердитесь, если вам угодно, проклинайте, если хотите, но – черт возьми! – я знаю то, что знаю.

После этого второго выпада Планше д'Артаньян сел в такой позе, чтобы не упустить ни одного движения достойного бакалейщика, то есть облокотился на колени и вытянул шею по направлению к собеседнику.

– Ну-ка, объяснись, – сказал он, – как мог ты произнести такое страшное кощунство, как мог ты поднять оружие на господина д'Эрбле, твоего прежнего господина, моего друга, духовное лицо, мушкетера, ставшего епископом?

– Я поднял бы оружие на родного отца, когда вижу вас в таком состоянии.

– Господин д'Эрбле – дворянин.

– Мне все равно, будь он хоть трижды дворянин. Из-за него у вас черные мысли, вот что я знаю. А от черных мыслей худеют. Малага! Я не хочу, чтобы господин д'Артаньян исхудал у меня в доме.

– Черные мысли из-за господина д'Эрбле? Объяснись, пожалуйста, объяснись.

– Уже три ночи подряд вас мучает кошмар.

– Меня?

– Да, вас, и во сне вы повторяете: «Арамис, коварный Арамис!»

– Я говорил это? – тревожно спросил д'Артаньян.

– Говорили, честное слово!

– Ну, так что же? Ведь ты знаешь поговорку, друг мой: всякий сон ложь.

– Нет, нет! Вот уже три дня, как, возвращаясь домой, вы каждый раз спрашиваете: «Ты видел господина д'Эрбле?» или же: «Ты не получал писем на мое имя от господина д'Эрбле?»

– Что же тут странного, если я интересуюсь своим дорогим другом? ухмыльнулся д'Артаньян.

– Это, конечно, вполне естественно, но не до такой степени, чтобы из-за этого уменьшаться в объеме.

– Планше, я потолстею, даю тебе честное слово.

– Хорошо, сударь, принимаю ваше обещание, так как знаю, что ваше честное слово священно…

– Мне больше не будет сниться Арамис.

– Прекрасно!..

– Я больше не буду спрашивать у тебя, получены ли письма от господина д'Эрбле.

– Превосходно.

– Но объясни мне одну вещь.

– Говорите, сударь…

– Я человек наблюдательный…

– Я это отлично знаю…

– Сейчас ты произносил странное ругательство… Я его никогда от тебя не слышал.

– «Малага» – хотите вы сказать?

– Да.

– Я всегда так ругаюсь, с тех пор как стал лавочником.

– Но ведь так называется сорт изюма.

– Я ругаюсь так, когда я взбешен. Если я сказал «малага» – значит, я перестал владеть собой.

– Но прежде я не слыхал от тебя ничего подобного.

– Это правда, сударь. Меня научили.

И, произнося эти слова, Планше подмигнул так хитро, что д'Артаньян внимательно взглянул на него.

– Эге! – протянул он.

Планше повторил:

– Эге!

– Вот как, вот как, господин Планше!

– Ей-богу, сударь, – сказал Планше, – я не похож на вас, я не люблю предаваться размышлениям.

– Напрасно.

– Я хочу сказать – не люблю скучать, сударь.

Жизнь так коротка, почему же ею не пользоваться?

– О, да ты эпикуреец, Планше!

– А почему же мне не быть им? Руки у меня ловкие, пишу ли я или отвешиваю сахар и пряности; ноги крепкие, танцую я или гуляю; желудок отменный, и ем хорошо и перевариваю; сердце не очень заскорузло… словом, сударь…

– Словом, Планше?

– Да вот… – протянул лавочник, потирая руки.

Д'Артаньян положил ногу на ногу.

– Планше, друг мой, вы меня огорошили. Вы предстаете предо мной в совершенно новом свете.

Планше, польщенный до последней степени, продолжал потирать руки с такой силой, словно хотел стянуть с них кожу.

– Значит, оттого, что я простой человек, вы считали меня болваном?

– Браво, Планше, превосходное рассуждение.

– Извольте следить за моей мыслью, сударь. Я сказал, – продолжал Планше. – что без наслаждений нет счастья на земле.

– Совершенная правда, Планше! – перебил его д'Артаньян.

– Но так как наслаждения – вещь далеко уж не такая обыкновенная, то ограничимся утешениями.

– И ты утешаешься?

– Именно.

– Расскажи мне, как ты утешаешься.

– Вступая в бой со скукой, я надеваю щит. До времени я терплю, но накануне того дня, когда мне кажется, что я начну скучать, я развлекаюсь.

– И это вся твоя мудрость?

– Вся.

– Ты сам придумал это?

– Сам.

– Чудесно.

– Что вы скажете по этому поводу?