Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 1 - Вальтер Скотт

Рано утром они уже снова были на конях и следовали в Эдинбург, хотя землистые лица некоторых воинов говорили о бессонной ночи, проведенной в разгуле. Привал сделали в Линлитгоу, знаменитом своим древним замком, который шестьдесят лет назад был еще цел и пригоден для жилья. Эти почтенные развалины — не шестьдесят лет назад, а несколько позднее — насилу избежали постыдной участи: их чуть не превратили в казарму для французских военнопленных. Мир праху твоему, патриот и государственный муж, который оказал одну из своих последних услуг Шотландии тем, что спас этот памятник от осквернения. Благословенна будет твоя память!

Когда они приближались к столице Шотландии, отдаленный гул войны уже начал доноситься до их слуха. Они ехали по открытой местности с участками обработанной земли, по которой далеко разносились раскаты канонады. Временами можно было различить выстрелы тяжелых орудий, и Уэверли понял, что дело разрушения идет уже полным ходом. Даже Балмауоппл почел за благо принять некоторые меры предосторожности, выслав нескольких человек вперед, приведя основную массу своих всадников в какой-то порядок и нигде не останавливаясь.

Двигаясь таким образом все дальше, они в скором времени достигли возвышенности, с которой открывался вид на Эдинбург, растянутый вдоль длинного, напоминающего горный хребет холма, обращенного склоном к восточной части замка. Сам замок уже два или три дня осаждали — или, вернее, блокировали — занявшие город северные повстанцы. Из него время от времени стреляли по отрядам горцев, появлявшимся на главной улице или где-либо неподалеку от крепости. Утро было тихое и ясное; после каждого выстрела замок заволакивало клубами дыма, края которых медленно таяли в воздухе, в то время как в средней своей части эта дымовая завеса, по временам сгущалась и становилась темнее от новых клубов, вырывавшихся из зубчатых стен. Частично скрытый таким образом, замок выглядел очень величественно и мрачно, а на Уэверли произвел еще более жуткое впечатление, когда он вдумался в значение этой картины и представил себе, что каждый выстрел может нести гибель какому-нибудь храбрецу.

Эта односторонняя канонада успела прекратиться, прежде чем они подъехали к городу, однако Балмауоппл, хранивший в памяти нелюбезный прием, оказанный его отряду стерлинговской батареей, по-видимому не пожелал испытывать терпение артиллеристов замка. Поэтому он уклонился от прямой дороги и, подавшись на юг так, чтобы не попасть под обстрел, подошел к замку Холируд, не вступая в стены города. Затем он построил своих людей перед фасадом этого древнего сооружения и передал Уэверли караулу гайлэндцев, начальник которого провел его во внутренность здания.

Длинная, низкая и нескладная галерея, увешанная картинами, долженствовавшими изображать королей, которые, если они когда-либо и существовали, жили за много лет до изобретения живописи маслом, служила не то караульным помещением, не то передней к покоям, которые занял теперь в замке предков предприимчивый Карл Эдуард. Различные чины, одетые одни как гайлэндцы, а другие как жители Равнины, сновали туда и сюда или держались в галерее, как бы в ожидании приказаний. Секретари были заняты писанием пропусков, списков и рапортов. Все казались необычайно деятельными и поглощенными чем-то очень серьезным и важным. Уэверли, впрочем, разрешили сидеть в амбразуре окна, и там он, никем не замечаемый, мог вволю предаться тревожным размышлениям о том, как обернется его судьба, — он чувствовал, что дело близится к развязке.

Уэверли был глубоко погружен в мечты, когда услышал за спиной шуршание тартановой одежды. Кто-то по-приятельски схватил его за плечо, и дружеский голос воскликнул:

— Ну, прав был гайлэндский пророк или нет? Или ясновидение — чепуха?

Уэверли обернулся и очутился в братских объятиях Фёргюса Мак-Ивора.

— От всей души приветствую тебя в Холируде, где еще раз поселился его законный хозяин. Разве я не говорил, что и на нашей улице будет праздник, а ты попадешь в руки филистимлян, если только расстанешься с нами?

— Дорогой Фёргюс! — воскликнул Уэверли, радостно откликаясь на приветствие. — Как давно мне не приходилось слышать голоса друга! Где Флора?

— В безопасности. Торжествует по поводу нашей удачи.

— Здесь?— спросил Уэверли.

— Да, по крайней мере в этом городе, — ответил Мак-Ивор, — и ты ее обязательно увидишь. Но сначала ты должен повидать друга, о котором ты, верно, и не думал, но который часто о тебе осведомлялся.

С этими словами он схватил Уэверли за руку и потащил его из караульной. Прежде чем наш герой успел сообразить, куда его ведут, он оказался в приемной, убранной с некоторой претензией на царственную пышность.

Молодой человек с русыми, не прикрытыми париком волосами, полной достоинства осанкой и благородным выражением тонких и правильных черт лица отделился от окружавших его военных чинов и горских вождей и сделал несколько шагов в их сторону. Манеры его были непринужденны и изящны, и Уэверли впоследствии вспоминал, что по одним этим признакам он мог бы уже догадаться о его знатности и высоком положении, если бы даже звезды на его груди и вышитая подвязка на колене не послужили достаточными на это указаниями.

— Разрешите представить вашему королевскому высочеству... — начал Фёргюс с низким поклоном.

— Потомка одного из наиболее древних и преданных нам семейств Англии, — прервал его молодой шевалье де Сен-Жорж. — Простите, что я перебил вас, дорогой Мак-Ивор, но, когда представляют Уэверли Стюарту, всякие церемониймейстеры излишни.

При этом он с величайшей учтивостью протянул руку Эдуарду, и тот, даже если бы и захотел, не мог не оказать ему тех знаков почтения, которые, видимо, полагались ему по положению и на которые он по рождению имел несомненное право.

— Я с сожалением узнал, мистер Уэверли, что, вследствие еще недостаточно выясненных обстоятельств, вы подвергались некоторым стеснениям со стороны моих приверженцев в Пертшире и на вашем пути сюда, но сейчас обстоятельства таковы, что мы хорошо не знаем, кто нам друг и кто недруг, и даже в настоящую минуту я не вполне уверен, могу ли я иметь удовольствие считать мистера Уэверли одним из наших.

Он на мгновение остановился; но не успел Эдуард найти подходящий ответ или даже сосредоточиться на этом предмете, как принц вынул бумагу и продолжал:

— Я не имел бы ни малейших сомнений по этому поводу, если бы только мог поверить этой прокламации, выпущенной друзьями Ганноверского курфюрста. В ней мистер Уэверли упоминается в числе дворян, которым угрожает наказание как изменникам за верность их законному государю. Но я не стремлюсь приобретать иных сторонников, кроме тех, кого побуждают перейти в мой лагерь привязанность ко мне и убеждение в моей правоте, и если мистер Уэверли склонен продолжать свой путь на юг или даже присоединиться к войскам курфюрста, он получит от меня пропуск и полное разрешение поступать так, как ему заблагорассудится. Мне остается только пожалеть, что моя власть в настоящее время не простирается настолько, чтобы оградить его от вероятных последствий такого поступка. Но,— продолжал Карл Эдуард после новой непродолжительной паузы, — если мистер Уэверли пожелает, подобно своему предку сэру Найджелу, служить делу, единственная привлекательность которого заключается в его справедливости, и последовать за монархом, который решился, опираясь лишь на привязанность своего народа, возвратить себе престол своих предков, хотя, возможно, ему и придется заплатить жизнью за эту попытку, я могу лишь сказать, что среди этих дворян он найдет достойных соратников в нашем славном предприятии и последует за государем, который может оказаться неудачником, но никогда не окажется неблагодарным.

Хитроумный предводитель племени Ивора знал, каких преимуществ он может добиться от такого личного свидания Эдуарда с царственным искателем приключений. Незнакомый с утонченной вежливостью придворного обращения и придворных манер, в которых Карл Эдуард был исключительно изощрен, Уэверли почувствовал, что слова и ласка шевалье проникают в самую глубь его сердца и перевешивают все соображения осторожности. Такая просьба о помощи со стороны принца, образ которого и поведение, равно как и мужество, проявленное в этом своеобразном предприятии, в точности отвечали его представлениям о романтическом герое; такое лестное обращение с ним будущего монарха в обстановке древних покоев его предков, вновь обретенных силой его оружия, которым он замышлял совершить новые завоевания,— все это придавало Уэверли в его собственных глазах то достоинство и значение, которые он считал навсегда утраченными. Та сторона отвергла его, оклеветала и преследовала, а к этой, дело которой по предрассудкам воспитания и по политическим убеждениям его семьи было самым справедливым, он чувствовал непреодолимое влечение. Все эти мысли потоком устремились в его сознание, сметая все доводы противоположного характера, да и времени размышлять у него не оставалось, — и Уэверли, преклонив колено перед Карлом Эдуардом, отдал свой меч и душу на защиту его наследственных прав.