Вторжение в Московию - Валерий Игнатьевич Туринов

у него уже с утра, скуфейка натянута до самых глаз. Томился с перепою он, дышал парком и перегаром. Холопы поднесли ему чарку водки. Затем он запил похмелье квасом, ожил, перекрестился. От водки покраснели кончики его ушей, и сам он стал румян, как колобок. Захваченный мирской суетой, он вёртко крутанулся на месте, словно кулачный боец. И вот только теперь он был готов приступить к делу важному.

Он перекрестил Димитрия, царя, благословил его на доброе дело. Перекрестил он и хоромины и что-то пробурчал вроде того, что стоять, дескать, его дому крепко, а царству — вечно…

— Ну что же, пошли, батюшка! — сказал Матюшка и двинулся к хоромам со своими людьми: с ним были ещё князь Семён, Петька Третьяков, подьячие, боярские сыны и дворовые холопы.

Хоромы громоздились в два этажа. Их оказалось несколько. Они соединялись холодными сенями. Стояли там ещё и холопские пристройки.

Отец Онуфрий подкатился сначала к нижнему этажу, нырнул под высокое крыльцо, где была дверь и где уже стояла стража из царской дворни. Дверь распахнулась тут же перед ними. И вот вошли они: впереди батюшка с крестом в руке, а рядом с ним послушник с кропилом и водицей освящённой. Батюшка макнул кропило в серебряное ведёрочко, побрызгал сначала на дверь, махнул водицей дальше, очищая впереди себя путь от всякой нечисти.

И вдруг с похмелья его язык сам собой заговорил о бесах. Но он тут же сообразил, что сплоховал, стал бормотать что-то иное, но получилось и того хуже.

— Отыде дьявол от дому сего, от дверей и от всех углов четырёх! Здесь крест Господень, — выкинул он вперёд руку с крестом, как бы защищаясь им от чего-то, — Матерь Христова!.. Святые евангелисты!..

Взяв сразу в полный голос, он сорвал его, взвыл, как пёс, чем-то напуганный, всхлипнул и скороговоркой зашептал, чтобы не поняли, что он несёт такое: «Архангел Михаил, Гавриил, Рафаил, Уриил, Селафиил, Егудил, Варахиил…»

И тут он споткнулся, забыл последнего из них. С отчаяния он взмахнул крестом, мол, была не была, всё равно выведу отсюда всю нечисть, и пропел: «Здесь святые херувимы и серафимы! Здесь тебе, дьявол, нет части и участия, места и покою!»

Язык у него стал заплетаться. И он, не представляя, чем закончит своё освящение, заспешил скорее дальше: «Не делай пакости сему месту и дому, человеку и скоту!.. Беги во ад кромешный!»

Он остановился, перевёл дыхание, опять затараторил: «Крест на мне, крест передо мною, крест за мною… Беги, бесовьё! Близ меня Христос, сила вся небесная! И ангелы, и власти, престолы…»

Он заплутал во всём этом окончательно.

«За морем, за синим, за Хвалынским! — с чего-то приплёл он вдруг не то, очнулся и громко пробасил, уже как кислотою въевшееся, что даже водка не брала: — И ныне-е!.. И присно-о! И во веки веков, аминь!» — шамкнул ртом и замолчал.

Все двинулись дальше, вглубь хоромин, прошли переднюю. Там повторилось то же самое, как в сенцах. Но батюшка уже молчал, и лишь работало кропило. За передней они обошли все комнаты. Их было три. Две оказались жилыми, одна холодной. У неё в углу лишь угадывался опечек, там почему-то не поставили обогрев.

Матюшка взял это на заметку, но тут же забыл об этом, когда они, выйдя из нижнего этажа, подошли к крыльцу. Оно, высокое, с отполированными перилами и обширным рундуком, вело на второй этаж. И они поднялись туда, где тоже сначала были сени. И батюшка окропил всё также святой водицей. Затем они прошли дальше, в прихожую, оттуда в государеву палату. Там были лавки с опушкой для боярского сидения. Сюда же принесли и трон Пахомки. Тот стоял один посередине палаты и, казалось, взывал к себе как будто и конфузился, переехав из походного шатра в роскошные хоромы не по нему.

— Надо подновить, — пробурчал он так, чтобы слышал дворецкий, повёл глазами в сторону трона. Вот это кресло, его трон, его товарищ незаменимый, пока ещё не подводил его. И этой верностью он дорожил. Заглянул он и в свою спаленку. Она была невелика, как раз по его желанию. Он не любил больших пустых пространств и в них порой терялся отчего-то. А стены тесные всегда дружили с ним. Из них он выходил как из крестильницы церковной.

И здесь всё так же выгонял батюшка домовых и бесов. Их тут ужас сколько развелось за те три неполных дня, пока хоромина, готовая уже, стояла, ждала новых хозяев. Затем они прошли сенями, длинными и холодными, с волоковыми оконцами, на другую, женскую половину хором. Светлицу Марины, с красными оконцами, он осмотрел тщательно. Там была кровать, широкая и роскошная, её соорудили из дуба, и тенистый полог из голубого шёлка. К этому цвету Марина имела особенное пристрастие ещё с детства. Раскинутый на две половинки полог приоткрывал стыдливо альков, а в нём перину и мягкие подушки, все пуховые. Пуховики были и на неподвижных лавках вдоль стенок. Их покрывала опушка из тёмнозелёного бархата. И ещё стояло изящное кресло: маленькое, оно было как раз для неё. Тут же были ещё шкафчики, и поставец расположился в углу для скромной трапезы, если царица пожелает есть наедине.

Матюшке понравилось здесь всё. Должно было понравиться и ей, царице, тоже.

Они вышли опять на крыльцо. И тут он остановился, стал осматривать с высоты второго яруса хором весь Тушинский лагерь, раскинувшийся под горкой. Там же, как попало разбежавшись, белели шатры, выжженные солнцем, и кибитки. А среди них стояли землянки и сараи под стойла для лошадей, плетённые из хвороста и обмазанные глиной. В землянках там и сям ютились кузнецы и всякие иные мастеровые, которых таскают за собой в обозах армии в походах дальних.

— Государь, мы повалушу не срубили, — открыл рот молчавший до сих пор приказчик; он возводил эти хоромы. — И чердаки не смели ставить по гетманскому указу, — смиренно доложил он ещё.

Димитрий чуть не вспылил: опять гетман, всё тот же гетман.

— Почто? — процедил он сквозь зубы.

— Он сказал: гусары многие живут в землянках…

Димитрий покрутил головой: ему жал воротник кафтана. И он потянул вверх шеей. От злости на гетмана воротник, казалось, стал душить его… «Что он суётся везде, мразь!»

Рядом с ним шумно завозился батюшка. С похмелья он вспотел от освящения. Тихонько вздохнув, он громко высморкался, подтёр нос рукавом рясешки и просительно уставился на него, на царя.

Матюшка усмехнулся:

— Хм! Что, опять худо?!

— Да уж, государь!

Он похлопал его по плечу и велел дворецкому: