Река на север - Михаил Белозеров

Электричка тряслась и визжала, и кондуктор действительно у кого-то спрашивал билет.

Продвигаясь к стойке, услышал анекдот от маленького склеротического господина по фамилии Аксельрод:

"Я, бывший еврей, хочу у вас работать... смешно, прав...", музыка заглушила конец фразы, барабанщик покрутил палочками в воздухе и, не прерывая движения, ударил по барабану и тарелкам.

— Пришел, ага? — спросила, наклоняясь всем телом, и он слегка придержал ее за плечо, чтобы она не упала. Ее обнаженные руки, откровенное декольте, розовые банты и грудь, которую уже надо было чем-то поддерживать, — еще хранили неаполитанский отпечаток Средиземноморья, легких денег и чужих рук. Лицемерно промолчал. Плевать ему на безумную ревность — то, чего она только и жаждала увидеть в нем. Выпятив подбородок, почесала его грубо и вульгарно, как мартышка, прикидывая, как бы его пронять. Все, что можно было сказать о ней, вмещалось в одно короткое слово — шлюха.

Из глубины сцены в круг света выплыл саксофонист и облизнул губы. Барабанщик замер с поднятыми руками, подарив перед этим залу короткую дробь. Контрабасист изящно притронулся к струнам. Пианист бессмысленно улыбался, оборотившись на свет юпитеров, и боком тихонько сползал со стула. Кто-то кашлянул в микрофон.

И наступила пауза, безвременье, и стало ясно, что они всякий раз повторяют этот фокус и никогда не ошибаются благодаря пьяному саксофонисту с унылым длинным лицом и остановившимся взглядом.

У него были красные, словно подведенные карандашом глаза, вобранные в себя и равнодушно взирающие на публику, словно он делал ей одолжение или случайно вышел на сцену — постоять, поглазеть, щурясь от света, не зная, что надо делать. Словно он забыл роль или, наоборот, знал ее с таким совершенством, что это не имело значения. Словно реальность — прокуренный зал и шевелящиеся в нем люди — были обманом или, по крайней мере, — сном наяву. Словно он целый век мог так стоять перед толпой, пошевеливая пальцами и облизывая в задумчивости губы. Поклонники. Прежде чем начать, он выдержал их под гипнозом: промокнул глаза платком, потом сложил его, убрал в карман, похлопал рукой по карману, словно платок был бог весть какой ценностью, сунул мундштук в рот, замер, прислушиваясь к чему-то внутри себя, сливаясь с инструментом и падая еще глубже в своем одиночестве, словно на дно колодца, словно вслед гулкому эху, и звук пришел не от него — материального, он родился вне этих стен, в ночной тишине, над руслом блестящей реки, что петляла во влажных лесах вокруг города — углом к горизонту, к меридианной плоскости, — с первых нот, cразу же взял дрожащий, дробный, как галоп по деревянной мостовой, звук — слишком чистый, чтобы перед ним устоять, слишком ясный, чтобы ему не внять, — все еще с закрытыми глазами, все еще в полете к гулкой воде. Говоры и движения за столиками стихли. Только бармен, наклонившись, равнодушно отсчитывал кому-то сдачу да подружка, которую Гд. так и не представила, пьяным движением прикуривала сигарету. И наступил момент истины — слишком честно все было сделано и ничего нельзя было добавить — единственный из троицы, кто действительно не валял дурака, кто работал или молился, изливая горечь или любовь несостоявшегося или потерянного в этот раз навсегда.

И эта музыка слилась в нем с той, о которой он не хотел вспоминать, и он вдруг впервые понял, что одинок. Он никогда не любил такие моменты, но сегодня впервые подумал об этом так ясно, словно прожил жизнь до конца. Он знал, что никого больше не полюбит и что это его последнее — слишком многого это ему стоило, и ему стало горько, но он не жалел себя, он не умел себя жалеть, просто музыка заставила его на мгновение подумать об этом.

— С кем бы я ни спала, мне всегда казалось, что с тобой... — зашептала она.

— Что? — словно очнулся он.

Момент истины — когда святые маршируют, а слепые молчат — не каждому нужны. Он посмотрел на нее.

— Ничего не спрашивай, милый...

Подбирала ключики. Пыталась завладеть им, и теперь вряд ли его шокирует; первый звук по-своему тактирующего саксофона еще бродил в нем, а она уже прилегла на плечо усталой птицей и выкладывала, как на экзамене, все те слова, которые знала, и поглядывала, как он отреагирует. Было время, когда она даже записывала его глупые наставления, как вести себя с тем-то и с тем-то и что говорить. Впрочем, стоило ее приголубить, она растекалась, как кошка. Он механически отметил, что лексикон пополнился тремя выражениями: "простофиля", "растяпа" и "обструкция" (последнее слово ей явно нравилось больше других, хотя она не знала его значения), а в интонации промелькнуло то, что было знакомо и раньше, — нотки нетерпения и каприза, предвестники постельной лихорадки. Он ей сам звонил, когда в нем появлялась пустота, и хорошо знал ее: после плотной закуски она любила очищать рот языком, перекашивая челюсть, и он видел, как под кожей, сначала снизу, а затем под верхней губой, пробегал язык, издавая кончиком: "Ц-ц-ц...", глаза ее в этот момент упорно скользили поверх предметов; и ему казалось — она делает это нарочно, лишь бы досадить не только ему, но и всему белому свету — с презрением и цинизмом врача, устремив внутренний взгляд на "белоснежное и расстеленное", ибо любила чистые хрустящие простыни, на которых всегда утверждалась как владычица (и которые позже превращались в мятые тряпки). И некоторыми это воспринималось как должное, как залог существования. Но самое главное, таким образом она почему-то неосознанно мстила ему, уж в этом-то он был уверен. Она мстила, потому что ей всегда приходилось возвращаться, а подчиняться она не любила.

— Не может быть, — рассеянно добавил Иванов, разглядывая музыкантов.

Она с подозрением покосилась на него.

Пауза, которую ты из жалости вставляешь в разговоре с ней (или внутри себя), красноречивее любых объяснений. Не так уж много у тебя выходов: один... два... остальные не в счет, потому что интуитивно все до того выверено, что ты сам не знаешь, что творишь — готов бодаться по ночам с какими-то чудовищами, обсуждать мироздание со странными людьми и сталкиваться в электричках с собственной смертью. Но женщины... женщины, которые рождены, чтобы не задавать тебе и себе лишних вопросов. Что они-то плохого сделали? Он не знал. Просто. Вздохнул. Просто так сложились обстоятельства. Цель очищает помыслы, не дает тебе соскользнуть в болото непонимания. Вот здесь он где-то сбивался, не в самом главном, а в частностях, бродя вокруг да около, впрочем, зная, что это не так важно, как кажется, когда находишь фразу, созвучную тебе по едва знакомым признакам, и крутишь ею, как брелок на пальце. Все рано или поздно забывается, как должна забыться Изюминка-Ю. Он старался о ней не думать. Там, за стенами, город казался теперь пустым и старым.

— Тебе тоже скучно, милый, ага? — произнесла она через секунду.

Он мотнул головой.

— Ах! — отстранилась она, словно ее обманули. Она, как девочка, любила резкие движения.

Пианист, чудом удерживаясь на крае стула, ловко перебирал пальцами: "Та-та-та..." и отрешенно покачивал головой. Он оказался прирожденным эквилибристом.

— С-с-с... — он приложил палец к губам.

Музыка не потеряла нот, еще дрожала в зале от первых тактов, и они, как руки барабанщика, падали соразмерно заплаканному лицу, мелькающим палочкам и басистым струнам.

— И ты?! И ты!.. — вздохнула картинно и томно и выложила под "та-та-та..." барабанщика, — меня не понимаешь... — Язык за губой привычно обследовал боковые зубы.

Сделал вид, что не заметил, словно совсем недавно ее вертлявость не возбуждала его и он не воображал о себе черт знает что. Может быть, она марсианка? Он впервые за вечер с интересом посмотрел на нее. Она усмехнулась, принимая его холодное любопытство за то, что порой вспыхивало между ними лесным пожаром.

— Не понимаю, — быстро согласился он.

Та, последняя, женщина вообще не умела говорить, и в первый момент это его даже не смущало. Но она-то была явно земной, и даже сверх этого — строчила доносы. Сейчас он был склонен заняться самобичеванием, чтобы забыть ее.

— Ей богу... — пообещала Гд. — Ага?

Не отреагировал. Вино согревало, в зале плавал сигаретный дым и музыкант терзал пространство без всякой видимой логики, отражаясь под куполом здания, так что Иванов порой слышал, как накат свинга приходит то справа, то слева от дрожащих стен. Пожалуй, стоит вспомнить (музыка совпала с мыслями): прямо на коленке — блестящая отметина на матовой коже, не поддающаяся никакому солнцу, — след их тайного отдыха на море, когда он объявил, что едет на какой-то литературный съезд, а она — на семинар по ургентной рентгенологии. След бравады на тарханкутском мелководье. В одном месте, называемом "блюдцем", надо было пронырнуть вертикальный колодец, темный, как подвал, и проплыть под ажурной плитой на глубине десяти-двенадцати метров. Они спускались по скалам, неся гидрокостюмы и грузовые пояса, одевались в прохладе трехкомнатной пещеры после того, что занимались любовь в ней среди влажных запахов преющих водорослей, ныряли в "стакан" ногами вперед, чтобы уже в воде, среди медуз и черных собачек, перевернуться вниз головой. Что им не удавалось, так это любить друг друга в резиновых костюмах. Если бы только для этого изобрели какое-нибудь приспособление... В глубине "стакан" разветвлялся еще на три коридора, и надо было выбрать средний, потому что два других заканчивались тупиком. Они пользовались этим путем множество раз, пока однажды им не пришлось продираться сквозь кружево ржавого металла, потому что какие-то киношники сбросили в этом месте металлическую платформу, увитую тросами, и они не только порвали свои гидрокостюмы, но она еще к тому же получила легкую рану, которую пришлось зашивать в местной больнице. За это он иногда в шутку летом называл ее Меченой. Для него так и осталось тайной, что она сказала тогда мужу. Впрочем, рана благодаря солнцу и морской воде зажила за три дня.