«Свет ты наш, Верховина…» - Матвей Тевелев

— Здравствуйте, пане Белинец!

Я скорее угадываю, чем узнаю, этот голос и, пораженный, останавливаюсь, глядя во все глаза на офицера. И освещенное лунным светом лицо офицера я тоже едва узнаю. Не было раньше ни этих складок у рта, ни этих впадин и темных кругов вокруг глаз, лишь немного тяжелый, волевой подбородок по-старому упрямо приподнят.

Проходит минута, а может быть, гораздо больше, прежде чем я обретаю дар речи.

— Здравствуйте, пане Куртинец!.. Я вас так искал!..

— Вот видите, говорят, на ловца и зверь бежит. — И Куртинец, обернувшись к подошедшему солдату, спрашивает: — Куда?

— Недалеко. Стежка налево. Там будет лучше всего.

И, дернув коней, солдат проходит вперед, а мы молча следуем за ним.

Куртинец не спрашивает меня, почему я очутился в такую пору на пароме, куда и зачем иду. И вдруг я догадываюсь, что ему и не надо спрашивать, что он сам все это знает. Разговор с Гевизи, телефонный звонок в контору, жалобы сплавщиков и теперь встреча с Куртинцом связываются для меня воедино, а ночной, окруживший нас мир, казавшийся мне только что враждебным и опасным, представляется теперь населенным невидимыми друзьями, готовыми предупредить об опасности и помочь в любую минуту.

Заросшая пересохшей травой межевая канава уводит нас от дороги в поля созревшей кукурузы.

Мы идем минут десять — пятнадцать, и вот уже кукуруза начинает редеть, впереди виден уставленный тут и там оборотами луг.

Солдат останавливается, смотрит и слушает. Затем молчаливо передает коней Куртинцу, а сам уходит куда-то. Вскоре он возвращается, но уже с противоположной стороны.

— Тут будет хорошо, — уверенно говорит он, берет у Куртинца поводья и отходит с лошадьми в сторону.

— Сядем, пане Белинец, — предлагает Куртинец, опускаясь на землю.

Я присаживаюсь рядом, на самый край межевой канавки.

— Давно мы не виделись, — говорит Куртинец, — а пришлось встретиться — так снова ночью.

— Но эта ночь темнее прежних…

— Да, — задумывается Куртинец, — правда, что темнее. Но я верю: нам суждено еще встретиться при свете дня.

Куртинец смотрит на меня, и я вижу, что он хорошо понимает, о чем я думаю и что у меня на душе.

— Да, светлые дни наступят и для нас, — еще раз настойчиво произносит он, вынимает из кармана сигарету и долго мнет ее пальцами, не закуривая.

— Итак, вы искали меня?

— Искал.

— Откуда вы знали, что я… ну, что я еще существую?

— Я ничего не знал, пане Куртинец. Да и откуда мне было знать? Мне казалось, я верил, что вы живы, что вы здесь, и я решил найти вас.

— Это было довольно рискованно с вашей стороны, — говорит Куртинец.

— Возможно. Но больше я не мог так жить.

— Вам нужно было мне что-нибудь сообщить или передать?

— Нет, — отвечаю я. — Я хочу знать, пане Куртинец, что происходит, и просить совета.

И я, стараясь быть спокойным, начинаю рассказывать Куртинцу, о чем передумал и что перечувствовал последнее время.

Он слушает не перебивая. Лица его теперь мне не видно, я вижу только его широкую, плотно обтянутую курткой спину.

— Что же там, — спрашиваю я, — в самом деле все идет к концу и надо верить этим страшным сообщениям, что силы Советской Армии сломлены? Но ведь это невозможно, это немыслимо представить себе, что фашизм победит!

— Он и не может победить, — спокойно говорит Куртинец, отбрасывая искрошенную, так и не закуренную сигарету. — Он не может победить, и не потому, что он слаб, нет, он еще очень силен, но то, на что он поднял руку, непобедимо! Нельзя победить то, что полно жизни, что несет людям счастье, простор их творческим силам, что дает им возможность построить на земле мир, в котором нет нужды обманывать, хитрить, грабить, убивать. Несколько дней назад я прочитал чудесные слова у писателя Короленко: «… Человек рожден для счастья, как птица для полета». Удивительно верно сказано!.. Но что такое счастье, если не творчество, если не радость, которую делами своими должны передавать люди людям! В этом смысл жизни. А фашизм — это мировоззрение преступников и бесплодных. Значит, он мертв в самой своей сердцевине и обречен.

— Но до какого предела дойдут эти мертвецы? — вырывается у меня. — Откуда в них эта сила?

— Идет очень трудная, смертельная война. Но исход ее будет решать не Гитлер с его пусть даже очень значительными успехами. Силы Советского Союза неисчерпаемы, и вы не ошиблись в своей вере в них, вы только ошиблись во времени, в сроках.

Большая рука Куртинца ложится на мою руку.

— Победит Советский Союз, как он побеждал всегда и во всем. А с этой большой победой кончится долгая недоля и нашего края… А пока война! Народная война! И пусть враг чувствует ее, пане Белинец, не только там, на фронте, но и в наших горах…

И когда Куртинец произнес последнюю фразу, я как-то отчетливо понял, что уверенность его и ясность мыслей были следствием не только сильной, убежденной веры в победу, но и следствием того, что он сам участвовал в борьбе за ее приближение.

«Но что должен делать я в такое тяжелое, трудное время, чем я могу быть полезен в этой борьбе?» — подумал я и повторил вслух эту мысль. Куртинец не удивился моему вопросу, он, видимо, ждал его.

— Я видел ваши пробные посевы, пане Белинец, — сказал он вдруг после долгой паузы. — На клаптиках под Лютой и еще под Студеницей. Клаптики маленькие, не о таких клочках вы мечтали, но ведь это все до поры до времени, мы еще увидим с вами не клаптики, а поля, вольные, без меж… Я слыхал, что вам удалось добиться значительных успехов в ваших опытах с меумом.

— Да, так, — ответил я, удивившись его осведомленности.

Куртинец улыбнулся.

— Я даже пил, пане Белинец, молоко от коров, которых кормят этим вашим меумом. Отличный вкус молока! — призадумавшись, продолжал он. — Все это и есть ваше дело, пане Белинец, вы обязаны его продолжать.

Я разочарованно слушал Куртинца.

— Вы просто не поняли меня, пане Куртинец! — с горечью прервал я его. — Кому нужны сейчас мои пробные посевы, опыты, наблюдения? Я не в силах больше заниматься всем этим!

— Они нужны будущему, — ответил Куртинец. — Тому светлому будущему, которое близится.

— И это все, что, по-вашему, я могу и должен делать в такое время?

Куртинец пристально поглядел на меня, но не ответил. Пауза показалась мне слишком долгой.

— Кто живет по соседству с вами? — наконец спросил он.

— Справа — хозяйка дома и два ее сына.

— Кто сыновья?

— Один ушел в армию добровольцем, а второй — содержатель ресторана.

— Мадьяроны?

— Да.

— А слева?

— Старый почтовый чиновник с женой.

— Так… — Куртинец на мгновение задумался. — А можно ли пройти в ваш дом не со стороны улицы? — спросил он после недолгого молчания.

— Можно, — отвечаю я. — Позади дома откос горы, а дальше виноградники.

Было уже поздно. Луна висела прямо над нами и заливала серебряным светом длинные глянцевитые листья кукурузы. Время от времени со стороны Тиссы проносился легкий ночной ветерок, и листья шелестели, играя тысячами бликов.

— Нам нужна квартира в Ужгороде, — вдруг произнес Куртинец, — взамен провалившейся неделю назад… И то, что вы на таком неважном счету у полиции, нам только на руку… Им ведь и в голову не придет, что человек, который является на отметку каждые три дня, отважится держать у себя нелегальную квартиру. Вы для них запуганный, подавленный обыватель.

— Это ваше предположение, пане Куртинец? — спросил я.

— Нет. Нам уже известно, что они о вас думают… А мы будем действовать, как в народе говорят: «От вора прятать — на видное место класть…» Но… — и Куртинец, сделав паузу, поглядел на меня, — но готовы ли вы, пане Белинец?

— Да, пане Куртинец, готов!

— А… ваша жена?

— Да, — ответил я без колебания.

— Так слушайте, — сказал Куртинец, — к вам на этих днях придет человек и скажет: «Я ищу комнату на один месяц». Вы должны ответить: «Пожалуйста, зайдите посмотреть». Вы поняли?

— Понял.

— Пожалуйста, повторите.

— «Я ищу комнату на один месяц… Пожалуйста, зайдите посмотреть».

— Вы сделаете для этого человека то, о чем он вас попросит. Пока это все.

В эту минуту я особенно остро почувствовал, что где-то рядом идет упорная борьба сотен людей, объединенных единой организующей волей против темных сил зла. И от сознания, что я становлюсь в одну шеренгу с ними, сделалось вдруг радостно и безбоязно, как в тот далекий солнечный осенний день, когда я шел и вслушивался в мерную поступь колонны голодного похода.

— А как здесь хорошо, мирно! — оглядываясь вокруг, произнес Куртинец. — Прислушайтесь, как спокойно шелестят листья!.. Вы, должно быть, проголодались, товарищ Белинец?

— Нет, не очень.

— А я так готов вола съесть!