Гарики предпоследние. Штрихи к портрету - Игорь Губерман

— Приходите часам к семи, — сказал Кунин снисходительно.

— А пораньше можно? — спросил Рубин.

— Пожалуйста, только никого не будет дома, — приветливо ответил Кунин. — Обнимаю вас, Илья. С приездом.

— До вечера, — буркнул Рубин и медленно пошел на киностудию, радуясь любимому городу.

В полседьмого он уже ехал в автобусе, сутулясь, чтобы не помяли обретенный в магазинной давке торт.

— Какой вальяжный и импозантный! Он поэтому на нас и наплевал. Какой комильфотный и респектабельный! Он поэтому чихал на стариков! Как жовиален и экспансивен! А куртуазность какова! Наташка, возьми торт, он куплен на трудовые доходы за словоблудие. Какой талант и элегант! — так встретил Рубина старик восьмидесяти пяти лет, очень плотный, но толстым не казавшийся, в засученной до локтей рубашке, обнажавшей крепкие волосатые руки биндюжника, а не музыканта, с черно-седой, вполне сохранившейся шевелюрой, с хищным и твердым, очень красивым мужским лицом. Только рост слегка подводил Кунина: сто шестьдесят четыре сантиметра — как у Сталина, часто говорил он, а мерзавцу это ведь нисколько не мешало. Зато я значительно выше Наполеона, добавлял он обычно. Его жена Наташа, улыбчивая и милая, была очень худощава, отчего выглядела моложе своего возраста. А когда смеялась, вообще молодела чрезвычайно: морщины вписывались в улыбку, а былая красота и миловидность — проступали ясней.

— Через месяц на пенсию, представляешь мое счастье? — сказала она, целуя Рубина.

— И сразу же — за стол, — властно сказал Кунин. — Как это у Достоевского сказано: сперва накормите человека и только после этого лишайте его добродетели.

Атмосфера кунинского дома всегда счастливо возбуждала Рубина. Четыре огромных, старинной выделки книжных шкафа стояли в комнате, возносясь к высоким потолкам петербургской старой квартиры. Оставшаяся плоскость стен была увешана рисунками многочисленных друзей и знакомых.

— Ну, рассказывай, за что ты нас так презираешь? — потребовал Кунин, сев к столу. Уже расставлены были рюмки, нарезаны колбаса и сыр, открыты шпроты; даже несколько сырых яиц — ими Рубин издавна любил запивать водку — были не забыты Наташей.

— Расскажите сперва, как вы себя чувствуете, — попросил Рубин. — А то прогоните меня, и я не буду знать главного.

— Прекрасно я себя чувствую. Не увиливай. Я безнадежно здоров, — обрезал Кунин эту тему.

— Типун тебе на язык, — сказала Наташа. — Тьфу-тьфу-тьфу!

И они постучали все трое, чтоб не сглазить, — Рубин и Наташа — по ножке стола, Кунин — по лбу над кустистыми седыми бровями.

— Я мотаюсь, как загнанная мышь, — начал Рубин. — Вы ведь знаете, какую дрянь я пишу, чтобы кормиться.

— Конечно. Про неустанное биение мысли у озаренных исследователей природы. Наука на марше. Мироздание раскрывает секреты младшему научному сотруднику Васе Плюеву. Аппараты современных лабораторий — инструмент его пытливой интуиции. Моральность личной жизни — залог его научной проницательности. За порогом неведомого Васю ждут пути в незнаемое.

— Совершенно точно. Только хуже. Этот стишок я вам читал? «Толпа естествоиспытателей на тайны жизни пялит взоры, а жизнь их шлет к ебене матери сквозь их могучие приборы».

— Илья, милый, — сказал старик с непривычной для него серьезностью, — ты бы писал стихи, они ведь получаются у тебя. И вон возьми сразу листок, запиши мне это. И не откладывай его, еще читать будешь. Понимаю, кормиться надо…

Он замолк на секунду, налил Рубину водки, налил жене, делая это истово и с удовольствием, плеснул себе.

— Это мне на весь вечер, Наташка, — предупредил он ее безмолвную просьбу. — Вот увидишь. У меня железная воля. И несокрушимое здоровье, — добавил он. — Типун мне на язык, тьфу-тьфу-тьфу, — правда, Наталья?

— Хорошо мне с вами, мужики, — сказала Наташа. — Такие вы дураки оба, сейчас редко таких отыщешь. Слушай, Илья, а ведь ты нашел себе в Москве такого же, к нам приезжал с запиской от тебя и целый день прогостевал. Этот, как его?..

— Фальк, — обрадовался Рубин. — Изумительный мужик. Я забыл совсем, что он сюда ездил. Он тоже был от вас в восторге.

— Что они здесь болтали друг другу, Илья, ты не можешь себе представить, — сказала Наташа. — Я умирала над ними со смеху. Оба они впали в полное идиотическое блаженство.

— Могу представить, — сказал Рубин с завистью и поднял рюмку.

— Не надо только пить за мое здоровье, — скривился старик. — Лучший тост в мире — со свиданьицем.

Они чокнулись. Водка была холодная, лимонная корка побыла в ней ровно столько, сколько нужно. Наташа выпила свою рюмку до дна, Кунин только пригубил.

— Он хороший врач, должно быть, твой Фальк? — то ли спросил, то ли констатировал Кунин. — Ты ешь, Илья, ешь, мы с Наташкой целый день ели.

— Так вы дома были? — удивился Рубин. — Что же не пустили меня раньше?

— Военная хитрость дряхлой старости, — объяснил Кунин, нюхая ломтик сыра. — Ты ведь забываешь, сопляк, что я мастодонт, плезиозавр, ископаемое. У меня хватает сил только на вечер, и я целый день лежу, как сволочь, чтобы вечером прийти в себя.

Краем глаза Рубин увидел лицо Наташи. Страх и боль быстро промелькнули на нем, и она чуть опустила голову, чтобы скрыть их. Рубин вспомнил о количестве перенесенных стариком инфарктов. При общении с Куниным это забывалось так же, как и его годы.

— Так что не серчай и расскажи про своего Фалька. Хороший очень врач, правда же? Умен, как собака, аж завидно делается.

— По-моему, он настоящий врач. Я у Фалька не лечился, пациентов его тоже не знаю, но он сохранил редкую для врача черту — любит своих больных.

— Это да, — сказал Кунин одобрительно. — Это видно. Мы с ним тут заспорили о циниках и романтиках. Что-то я ему сболтнул, а он мне говорит: я никак, мол, не пойму, уважаемый Антон Миронович, вы циник или романтик? Я ему отвечаю, что поскольку романтика изгажена, испакощена и просто засрана деятелями комсомола, то я предпочел бы в циники. Но с другой стороны, я люблю жизнь, у меня с ней длительный роман, так что я романтик тоже.

— Он еще тебе сказал, что ты — циклик, что ли? — вмешалась Наташа.

— Женщина, — укоризненно сказал Кунин, — это был врачебный диагноз, он сказал, что я циклотимик.

— Вот-вот, — обрадовалась Наташа. — Илья, а почему он отказывается объяснить мне, что это такое, и смеется?

— Это не болезнь, это особенность характера, — объяснил Рубин. — Частый переход от хорошего настроения — к очень подавленному, угрюмому. Бывает это с Антон Миронычем?

— Еще как! — сказала Наташа, по-девичьи всплеснув руками. — Так ведь он, злодей, хорошее настроение тратит на гостей и приятелей, а в плохое — так меня тиранит, ты себе даже не представляешь. Я ведь вообще несчастная женщина, — сказала она бодро и радостно. — Давай еще по маленькой, Илюша? Выпьем за здоровье этого деспота?

— Ни за что, — сказал Кунин. — Разливаю я, и тосты мои. Вам же нужен за столом пошляк. Это я.

Уважительно наклоняясь, он налил им полные рюмки.

— Друзья мои, — торжественно сказал он. — Давайте выпьем за все то, благодаря чему мы, несмотря ни на что, все-таки.

И снова сделал капельный глоток.

— А для души писать уже не остается времени? — спросил он Рубина и тут же спохватился: — Кроме стихов, разумеется. Это у тебя важная ветвь. Прочти стишок, после ответишь. Любой.

Рубин покосился на Наташу: лицо ее было безоблачным и счастливым. Он подмигнул и прочитал вспомнившиеся строчки: «Когда в семейных шумных сварах жена бывает неправа, об этом позже в мемуарах скорбит прозревшая вдова».

И уже на середине спохватился, какую дикую бестактность допускает в доме, где вот-вот это случится, но нельзя было останавливаться, было бы хуже. На Наташу он старался не смотреть, а Кунин поощрительно захохотал:

— Запиши, сразу запиши, я буду их читать Наташке, когда она меня пилит.

Рубин хотел сгладить свой промах, но, как всегда в таких случаях, ничего не всплывало в памяти.

— Дайте я вам похвастаюсь, — сказал он. — Тут недавно у тещи в доме был семейный праздник, и пришел один дальний родственник, недавно окончил университет. Весь из себя филолог. С такой естественной заносчивостью молодого ученого, который много знает, а еще большее вот-вот поймет и объяснит.

На Наташу Рубин все еще боялся посмотреть.

— Заговорили почему-то о фольклоре. Он им тоже занимается. Я ему говорю, что умер фольклор, задавило его насмерть радио и прочие успехи прогресса, и теперь фольклор сочиняют профессионалы. Вы, он говорит, дядя Илья, просто не в курсе жизни, множество есть народных частушек и до сих пор. Удачных? — спрашиваю. Литература, отвечает он надменно. Почитай, говорю. Читает шесть штук. Из них три — мои. Я от гордости чуть не лопнул.