Далекие Шатры - Мэри Кайе

– Почему вам так важно знать это?

– Потому что предмет, который вы вручили мне сегодня вечером, – это половинка талисмана, которую когда-то давным-давно я отдала одному другу, и при виде ее я… – Она резко повернулась, услышав позади легкий топот и шелест кустов в ночной тишине. – Там кто-то есть!

– Это всего лишь гиена, – сказал Аш.

Гротескное существо, рыскавшее по лагерю в поисках отбросов, прошмыгнуло мимо и понеслось прыжками по равнине, а девушка испустила долгий, прерывистый вздох облегчения и с запинками проговорила:

– Я подумала, это… Я решила, что… что за мной следили!

– А, так вы все-таки боитесь, – язвительно сказал Аш. – Ладно, если вам угодно поговорить, лучше зайти в палатку. Это не опаснее, чем стоять здесь, где любой может нас увидеть. – Он посторонился, пропуская Анджали, и, немного поколебавшись, она прошла внутрь. Аш опустил полог и сказал: – Стойте на месте. Я зажгу фонарь.

Девушка услышала, как он шарит в темноте, потом чиркнула спичка, а когда фитиль фонаря разгорелся, Аш пододвинул к ней складной парусиновый стул и, не дожидаясь, когда она сядет, тотчас отвернулся, чтобы надеть халат и тапки.

– Если кто-нибудь застигнет нас за беседой в такой час ночи, – заметил он, завязывая кушак халата, – будет лучше, если я предстану взорам не в полуголом виде. Не желаете присесть? Нет? А я, с вашего позволения, присяду.

Он опустился на край походной кровати и выжидательно уставился на Анджали. Часы на столике громко тикали в тишине, которую Аш не пытался нарушить, и мотылек, залетевший в палатку, принялся кружить вокруг фонаря, отбрасывая дрожащую мечущуюся тень на стенки.

– Я… – начала Анджали и умолкла, кусая губу, что внезапно показалось Ашу до боли знакомым.

В детстве у нее была такая привычка, и Сита всегда журила девочку: мол, так она испортит форму рта.

– Продолжайте, – сказал Аш, не пытаясь прийти ей на помощь.

– Но я уже все сказала вам: много лет назад я отдала этот талисман одному другу, и я хочу знать, как он оказался у вас, поскольку… поскольку я хочу знать, что сталось с моим другом и его матерью и где они сейчас. Неужели это так трудно понять?

– Нет. Но этого недостаточно. У вас есть еще какие-то причины, иначе вы не рискнули бы прийти сюда. Я хочу знать все. И прежде чем ответить на ваши вопросы, я хочу знать, кому вы расскажете.

– Кому расскажу? Я вас не понимаю.

– Вот как? Подумайте хорошенько: разве, кроме вас, нет еще людей, которые желали бы знать о местонахождении этого вашего друга?

Анджали покачала головой:

– Сейчас уже нет. В прошлом, возможно, были. Одна дурная женщина желала ему зла и убила бы его, когда бы смогла. Но она умерла и больше не представляет угрозы. К тому же, я думаю, она давным-давно забыла о нем. А все его друзья, за исключением меня, покинули Гулкот, и мне не известно, где они сейчас или знают ли, где он и что с ним сталось. Возможно, они тоже все умерли. Или забыли его, как забыли все остальные.

– Кроме вас, – медленно произнес Аш.

– Да, кроме меня. Но видите ли… он был мне братом – настоящим братом, в отличие от моих собственных братьев… а свою мать я совсем не помню. Она впала в немилость незадолго до своей смерти, а потом новая жена отца позаботилась о том, чтобы меня держали подальше от него, и он стал мне совсем чужим. Даже слуги знали, что со мной можно обращаться дурно, и только двое из них относились ко мне хорошо: одна из моих служанок и ее сын Ашок – мальчик несколькими годами старше меня, служивший у моего брата, ювраджа. Если бы не Ашок и его мать, я была бы совершенно одинокой, и вы не представляете, что значила их доброта для ребенка вроде меня…

Голос у Анджали дрогнул, и Аш отвел взгляд в сторону, избегая смотреть в полные слез глаза, и снова глубоко устыдился, что позволил себе забыть маленькую девочку, которая любила его мать и считала его своим другом и которую он бросил, несчастную и одинокую, в Гулкоте и ни разу не вспомнил впоследствии…

– Понимаете, – продолжала Анджали, – мне больше некого было любить, и, когда они покинули Гулкот, я чуть не умерла от горя и одиночества. Они никак не могли остаться… Но эту историю я не стану вам рассказывать, она наверняка вам известна – иначе откуда бы вы узнали, у кого находится вторая половинка талисмана? Скажу только одно: при расставании я подарила Ашоку талисман на память, а он разломал его пополам и отдал одну половинку мне, пообещав, что однажды вернется и мы… мы снова склеим два кусочка. Но я так и не узнала, что с ним сталось и вообще сумели ли они с матерью спастись, и иногда я боялась, а вдруг они погибли, потому что не могла поверить, что они не прислали бы мне весточки или что Ашок не вернулся бы, если бы смог. Понимаете, он же обещал мне. А потом… сегодня вечером, когда я увидела, что вы отдали мне не мою, а его половинку амулета, я поняла, что он жив и, вероятно, попросил вас передать ее мне. Поэтому я дождалась, когда весь лагерь уснет, и пришла сюда – узнать какие-нибудь сведения о нем.

Мотылек упал в ламповую колбу, и язычок пламени ярко полыхнул. Еще какое-то неуклюжее ночное насекомое билось внутри о стекло с монотонным звуком, который сейчас, когда Анджали умолкла, казался громким, точно барабанный бой. Аш резко встал и подошел к лампе, чтобы подрезать фитиль. Он стоял спиной к девушке и, казалось, был всецело поглощен своим занятием. Он не проронил ни слова, и после долгого молчания Джали спросила прерывающимся голосом:

– Так, значит, они умерли?

– Его мать умерла много лет назад, – ответил Аш, не оборачиваясь. – Вскоре после того, как они покинули Гулкот.

– А Ашок?

Ей пришлось повторить вопрос дважды.

– Он здесь, – наконец произнес Аш, поворачиваясь к ней.

Свет лампы, горевшей у него за спиной, падал на лицо девушки, тогда как его лицо оставалось в густой тени.

– Вы имеете в виду… здесь, в лагере? – прошептала Анджали, глубоко потрясенная. – Но почему же он… Где он? Чем занимается? Скажите ему…

– Разве ты не узнаешь меня, Джали? – спросил Аш.

– Узнаю вас? – недоуменно повторила Джали. – Ах, не смейтесь надо мной, сахиб. Это жестоко.

Она в отчаянии заломила руки, и Аш сказал:

– Я не смеюсь над тобой. Посмотри на меня, Джали… – Он взял лампу и осветил свое лицо. – Посмотри хорошенько. Разве я так сильно изменился? Неужели ты действительно не узнаешь меня?

Анджали попятилась, пристально глядя на него и еле слышно шепча:

– Нет! Нет, нет, нет…

– Да, ты узнаешь. Я не мог измениться до неузнаваемости, ведь тогда мне было одиннадцать. А вот ты – совсем другое дело. Ты была крохой шести лет от роду – или семи? Я бы в жизни тебя не узнал, если бы не знал наверное, что это ты. Но у тебя на руке остался шрам от укуса обезьянки. Помнишь, как моя мать промыла и перевязала тебе рану, а потом рассказала историю про Раму с Ситой и Ханумана, который со своими обезьянами помог им? А затем я отвел тебя к алтарю Ханумана у слоновника, помнишь? Неужели ты забыла тот день, когда ручная мартышка Лалджи убежала и в погоне за ней мы забрались в Мор-Минар, где нашли балкон?

– Нет! – выдохнула Анджали, не сводя с него широко раскрытых, огромных глаз. – Этого не может быть. Я не верю. Вы меня обманываете.

– Зачем мне обманывать тебя? Спроси меня о чем угодно – о чем может знать один только Ашок. И если я не отвечу…

– Он мог рассказать вам, – перебила Джали, задыхаясь. – Вы можете повторять вещи, которые узнали от него. Да, так оно и есть!

– Неужели? Но зачем? Какая мне от этого выгода? Зачем я стал бы рассказывать все это, не будь это правдой?

– Но… но вы сахиб. Ангрези-сахиб. Как вы можете быть Ашоком? Я знала его мать. Он был сыном моей служанки Ситы.

Аш поставил лампу обратно на стол, снова сел на походную кровать и медленно проговорил:

– Он всегда так считал. Но это было не так. И перед самой своей смертью Сита рассказала, что женщина, родившая его, была ангрези и женой ангрези, а она, Сита, жена старшего саиса его отца, стала приемной матерью, ибо родная умерла в родах. Этого он… я… совершенно не хотел знать, ведь Сита во всех отношениях, кроме одного, была мне настоящей матерью. Но от этого ничего не меняется, и правда есть правда. Я был – и остался – Ашоком. Если ты мне не веришь, тебе надо лишь послать кого-нибудь к Коде Дад-хану, который живет в своей родной деревне в краю юсуфзаев и которого ты наверняка помнишь. Или к его сыну Зарину, джемадару из Корпуса разведчиков в Мардане. Они подтвердят правдивость моих слов.

– О нет! – прошептала Анджали.

Голос ее пресекся, и она, отвернувшись от Аша, прижалась лбом к шесту палаточного каркаса и разрыдалась так горько, словно у нее разрывалось сердце.

Наверное, Аш был готов к любой реакции, кроме такой, и он не только впал в замешательство, но и почувствовал себя совершенно беспомощным, растерянным и в немалой степени возмущенным.

Да с чего ей, собственно, плакать? «Ох уж эти девчонки!» – подумал Аш не в первый раз и начал жалеть о своем признании. Он не собирался ничего рассказывать, хотя, надо заметить, принял решение молчать только после того, как сообразил, что судьба Ашока может интересовать еще кого-нибудь, кроме Анджали-Баи, и воскрешать воспоминания о давно забытом маленьком мальчике очень опасно. Но то, что Джали с такой любовью хранила память о нем и о Сите на протяжении многих лет, поколебало решимость Аша, и внезапно ему показалось, что скрывать от нее правду жестоко и надо открыться, таким образом создав у нее впечатление (если это хоть сколько-нибудь ее утешит), будто он выполнил свое обещание, о котором, по правде говоря, напрочь забыл. Он думал, девушка будет приятно удивлена. Или, по крайней мере, взволнована. Но никак не предполагал, что она придет в ужас и зальется слезами.