Черепаший вальс - Катрин Панколь

— Мадам, извините меня, но я случайно услышала ваш разговор с продавцом. Для меня будет честью и удовольствием предложить вам бутылку этого чудесного шампанского… Выпьете ее с мужем.

Анриетта рассыпалась в благодарностях, в глазах ее заблестели слезы. Она научилась плакать так, чтобы не попортить макияж. И ушла, зажав под мышкой бутылку. Те, кто тратит деньги, не считая, сами не знают, каких радостей себя лишают. Ее жизнь била ключом. Каждый день приносил целый ворох случайностей, приключений, упоительных страхов. И каждый день становился ее триумфом. Она даже не была уверена, так ли уж хочет вернуть Марселя. Его деньги — да, но когда он состарится и разорится, она упечет его в дом престарелых. Не дома же держать!

По дочерям она не скучала. По внукам тем более. Разве что иногда по Гортензии. Она узнавала себя в этой девчушке, которая бесстрастно и неудержимо шла к намеченной цели. Но только по ней одной.

Ей страшно хотелось позвонить Керубине. Не затем, чтобы сказать ей спасибо или похвалить — эта нищебродка могла обнаглеть и зазнаться, — нет, просто убедиться, что она все еще с ней заодно. Из нее могла получиться отличная союзница. Анриетта набрала номер, в трубке раздался медленный, тягучий голос Керубины.

— Керубина, это мадам Гробз, Анриетта Гробз. Как поживаете, дорогая Керубина?

И не дожидаясь ответа, продолжала:

— Вы не представляете, как я счастлива! Я встретила на улице мою соперницу, ну, ту бесстыдницу, которая увела моего мужа, и…

— Мадам Гробз?

Анриетта, удивившись, что ее не сразу узнали, представилась еще раз и зачастила:

— Она в плачевном состоянии! Просто плачевном! Я ее едва узнала! Как вы полагаете, какой будет следующая стадия ее распада? Будет ли положен конец…

— Она, кажется, должна мне денег…

— Но, Керубина, я выплатила свой долг! — возмутилась Анриетта.

Она собственноручно отдала ей нужную сумму. В мелких купюрах. Претерпела ради этого поездку в метро, ее теснили со всех сторон потные бесформенные тела, она зажимала под мышкой сумку и шляпу…

— Она должна мне денег… Если она хочет, чтобы я продолжала работу, она должна заплатить. Кажется, она довольна моими услугами…

— Но как же так, я думала что мы… что вы… что я вам…

— Шестьсот евро. До субботы…

И в ухе Анриетты раздались короткие гудки.

Керубина повесила трубку.

По утрам, когда Зоэ уходила в школу, Жозефина проникала в святая святых дочери и садилась на кровать. На самый краешек, чтобы не оставлять следов. Она не любила заходить к Зоэ вот так, тайком. Она бы никогда не стала подглядывать в ее письмо или читать запись в блокноте: ей бы тогда казалось, что она обворовала собственную дочь. Ей просто хотелось быть поближе к Зоэ.

Она разглядывала комнату, видела беспорядок, брошенную футболку, испачканную юбку, одинокие непарные носки, но ничего не трогала. Ей убираться запрещено. Только Ифигения имела право заходить в комнату Зоэ.

Жозефина вдыхала запах ее крема «Нивея», свежие древесные нотки ее туалетной воды, теплое дыхание простыней. Читала вырезки из газет, которые Зоэ развесила по стенам. Броские заголовки криминальной хроники: «Убив обоих родителей, он унаследовал состояние», «Учитель покончил с собой на глазах у всего класса», фотокопии писем читателей, расчерканные маркером: «Меня тревожит судьба мира…», «Второй год сижу в седьмом классе…», «Я слишком молода для засоса…».

А в углу, с улыбкой попирая ногой поверженного зверя, высился «Плоский папа» в бриджах цвета хаки. Жозефине хотелось его пнуть. Она окликала его: «Ну, давай, не трусь! Выходи из сумрака, давай встретимся, хватит портить мне жизнь издалека! Чтобы задурить голову девчонке загадочными посланиями, много ума не нужно». Потом ей представлялся изувеченный труп, и ей становилось стыдно.

От него больше не было никаких вестей.

Завтра наступит весна. Первый день весны. Может, он нашел где жить… Поселился в нормальной обстановке.

Она размышляла, сидя на кровати. На душе грустно и пусто — как всегда, когда она чувствовала себя бессильной. Бессильной преодолеть барьер, поставленный Зоэ: в нем не было ни единой лазейки. Зоэ приходила из школы и закрывалась в своей комнате. Зоэ вставала из-за стола и спускалась в подвал слушать, как Поль Мерсон играет на барабанах. Вернувшись, небрежно роняла: «Спокойной ночи, мам» — и уходила к себе. Она выросла мгновенно, под свитером выступала маленькая грудь, бедра явно округлились… Она завела блеск для губ и тушь для ресниц. Скоро ей исполнится четырнадцать, скоро она будет такой же красивой, как Гортензия.

Жозефина заставляла себя не терять надежду. Можно всего лишиться — рук, ног, глаз, ушей, — но если у тебя осталась капелька надежды, ты спасен. По утрам она просыпалась с одной и той же мыслью: сегодня она со мной заговорит. Надежда сильней всего. Она не позволяет людям покончить с собой, оказавшись в беде, в нищете, в пустыне. Она дает им силу думать: пойдет дождь, вырастет банановое дерево, я выиграю в лотерею, приедет прекрасный принц на белом коне. Такая это штука — недорого стоит, а может изменить жизнь. Надежда умирает последней. Бывает, люди строят планы за две минуты до смерти.

Когда надежда готова была иссякнуть, когда Жозефина, проработав целый день, в изнеможении переставала понимать, что пишет, она закрывала компьютер и спускалась в квартирку Ифигении, где теперь работал мсье Сандоз. Вот-вот привезут мебель из «Икеи», надо было покрасить стены и положить паркет. Мсье Сандоза, маляра, прислало кадровое агентство из Нантерра. Жозефина показала ему фронт работ, и он ответил: «Нет проблем, я все могу: и красить, и плотничать, и электрику наладить, и сантехнику!»

Иногда она ему помогала. Клара и Лео, вернувшись из школы, присоединялись к ним. Мсье Сандоз вручал им кисти и смотрел на них, грустно улыбаясь и приговаривая: «Прошлое, настоящее, будущее, настоящее и прошлое, будущее и настоящее, будущее и прошлое». И встряхивал головой, словно эти слова тянули его в болото. По утрам он являлся в костюме и при галстуке, переодевался в робу маляра, а на время обеда вновь облачался в костюм и галстук, отмывал руки и шел в бистро. Он очень дорожил чувством собственного достоинства. Говорил, что чуть не потерял его несколько лет назад, но в последний момент удержался и теперь хранил его как зеницу ока. Он не объяснял, как чуть не утратил достоинство. А Жозефина не спрашивала. Она чувствовала в нем боль, горе, готовое вот-вот прорваться наружу. Ей не хотелось баламутить болотную тину ради праздного любопытства.

У него были очень красивые голубые глаза, голубые и полные грусти… И еще у него случались приступы меланхолии. Трудолюбивый и дотошный, он откладывал кисть и молча ждал, когда приступ пройдет, напоминая в эти минуты Бастера Китона, затерявшегося в толпе невест. Они порой подолгу беседовали, причем разговор начинался с какого-нибудь пустяка.