Народная монархия - Иван Солоневич

«во многом было продолжением внешней и внутренней деятельности Андрея Боголюбского. Подобно старшему брату, Всеволод заставил признать себя Великим Князем всей Русской земли и подобно ему же не поехал в Киев сесть на стол деда и отца. Он правил южной Русью с берегов далекой Клязьмы. Политическое давление Всеволода было ощутительно на самой отдаленной юго-западной окраине Русской земли. Галицкий князь Владимир, сын Ярослава Осмомысла, воротивший отчий престол с польской помощью, спешил укрепиться на нем, под защиту отдаленного дяди Всеволода Суздальского. Он послал сказать ему: "отче и господине, удержи Галич подо мною, а я Божий и твой со всем Галичем и в твоей воле всегда".

Разбирая личные качества князей, пересказывая в сотый раз бесконечные и бесконечно запутанные междукняжеские дела и взаимоотношения, наши историки как-то проглядели ту социальную базу которая позволила Андрею и его преемникам из совершенно захолустного Владимира управлять гигантской страной. Историко-материалистическая школа обходит этот период особенно старательно. Из него, во-первых, никаких «производственных отношений» и «материальной базы» никак выудить нельзя - ни при каких усилиях марксистского воображения. Ибо, какая «материальная база» могла быть у нищего Владимира, по сравнению, например, с новгородским торговым богатством?

И, во- вторых, именно здесь мы присутствуем при зарождении московского самодержавия, при его чисто народном демократическом рождении. Признание демократичности русского самодержавия означало бы для марксизма идеологическое самоубийство -и не для него одного. Оно означало бы самоубийство и для дворянства. Ибо если марксисты стараются разгромить самую идею самодержавия, то дворянство пыталось прикарманить ее.

Позднее, рассматривая с этой точки зрения историографию Петра Великого, мы найдем уже совершенно потрясающие иллюстрации нашей историографической слепоты: историки видят то, чего никогда и в заводе не было, и не видят того, что в действительности решало судьбы России.

Здесь же, у самого истока самодержавия, у самой колыбели российской государственности стоят «мизинные люди», вот те самые, которые решили «либо князя Михаила себе добыть, либо головы свои положить за Святую Богородицу» и «Правду Божию». Используя фразеологию сегодняшней политической литературы, мы могли бы сказать, что Андрей, и Всеволод, и Даниловичи, и Романовы были «агентурой» трудящихся масс. Позднее, во всем ходе русской истории мы подметим еще очень много скороговорок вот того типа, в каком Ключевский говорит о мизинных людях Ростово-Суздальской земли. О всяких мелочах будут написаны сотни и тысячи томов. Каждый из любовников Екатерины удостоится специальной биографии. Ее собственная биография обойдет все экраны мира. Любовные приключения Николая I будут также использованы для антимонархической пропаганды, как и супружеская верность Николая II. В самые последние времена, в эпоху Белой Армии дворянские историки эмиграции будут писать по поводу того, что предлагал Деникину Милюков, и почему Милюкова никто не слушал, и почему «царицынское направление», предложенное Белой Армии Врангелем было лучше (или хуже) московского направления, избранного Деникиным. Но о «мизинных людях», решавших судьбы России, - решивших и судьбы Белой Армии, - во всех этих томах или вовсе ничего сказано не будет, или будут произнесены некоторые скороговорки, бесследно утопающие в океанах мелочей, вздора и вранья.

Эти океаны имеют то объективное значение, что в их глубинах и просторах совершенно теряется основная нить русского исторического процесса. Довоенный русский гимназист, студент и просто читатель, забивал свои мозги бесконечным количеством князей, которые вели крамолы и кочевали от княжения к княжению по феодальной «лестнице» того времени. Только люди, обладающие исключительной памятью, могли удержать в своей голове эти бесконечные имена всяких Мстиславов, Ростиславов, Святославов и прочих - со всеми их прозвищами родственниками, взаимоотношениями, княжениями и прочим, - обычно все это выветривалось без всякого следа. И оставалось какое-то хаотическое представление о войне всех против всех, иллюстрированное несколькими легендарными афоризмами - в стиле «Слова о полку Игоревом». Но основная нить развития пропадала бесследно.

Эта основная нить заключается вот в чем:

С первого дня основания русской государственности, она окрашена: а) сознанием государственного и национального единства, б) отсутствием племенной розни (наш нынешний «космополитизм»), в) обостренным чувством социальной справедливости и г) чрезвычайной способностью к совместному действию (позднейшее - артельное, общинное, кооперативное начало).

Эти факторы появляются как-то сразу, рождаются - в принципиально законченном виде. Откуда и почему они появились - мы не имеем никакого понятия. Реализация этих тенденций создала Киевскую Русь. Киевская Русь - отчасти под влиянием известных экономических факторов, но, главным образом, под влиянием очень близкого и очень соблазнительного для верхов общества западноевропейского примера, - пошла по путям аристократическим.

В очень большой степени способствовали феодальному раздроблению Киевской Руси и степные набеги, как впоследствии, татарское иго - Московской: не забудем, что удельный порядок восторжествовал в Московской Руси только ПОСЛЕ завоевания ее татарами, - Московская Русь была завоевана в 1237 - 1238 годах, наши историки относят утверждение удельного порядка на севере к середине и концу 13-го века - то есть к периоду после татарского завоевания.

Это влияние степных набегов и завоеваний можно объяснить так: удары приходились по преимуществу: а) по массе и б) по центрам. Верхи могли зарыть в землю свои запасы драгоценных металлов, - их по тем временам было на Руси довольно много, - и выйти из погрома если и в сильно потрепанном виде, то все же не совсем нищими. Низы теряли почти все - иногда и вообще все. Удары по центру ослабляли всю его организацию и автоматически усиливали центробежные тенденции в стране. Вспомним по этому поводу, что последняя из крупных феодальных войн Западной Европы - Тридцатилетняя война в Германии - привела: а) к двухвековой фиксации раздробленности страны, и б) к полному порабощению крестьянства. Разоренные низы были вынуждены идти в кабалу к тому, кто хоть что-нибудь сохранил от военного погрома. Эти - «сохранившие» - верхи общества, феодальные элементы страны, безмерно усилились - и за счет крестьянства и за счет центральной власти, - то есть и за счет единства страны и за счет социальной справедливости в ней. Но в Германии все-таки отсутствовал элемент чужеземного завоевания - была интервенция, но не было завоевания. Интервенты, приходившие в Германию, стояли, кроме того, или на том же, или даже на высшем, чем сама Германия, культурном уровне: баварских мужиков все-таки в турецкое рабство не продавали. И, тем не менее, остатки феодальной раздробленности Германии остались в сущности до Гитлера. Половецкая степь и татарское иго были чрезвычайно важными факторами в процессе возникновения и киевского феодализма и удельных порядков в Москве.

Здесь мы подходим еще к одной странной полосе нашей историографии. Наши историки и публицисты, - западники и славянофилы, впоследствии «левые» и «правые», - долго и свирепо спорили на тему о том, какое именно влияние оказало татарское иго на рост Московского самодержавия. О наличии этого влияния - спорили мало или не спорили совсем. Только, кажется, один Лев Тихомиров весьма резонно указал, что в стройке своего самодержавия Москва не могла взять с Орды решительно никакого примера, - ибо в самой Орде ничего похожего на Московское самодержавие не было. «Генеральная линия» нашей историографии признавала, в разных степенях, впрочем, что московский централизм сложился именно под татарским влиянием. Здесь, де, действовала и естественная необходимость централизованной обороны страны (точка зрения правых историков), и «ярлыки», которые самые богатые князья ухитрялись покупать себе в Орде, и их маккиавелистская политика по отношению и к Орде и к их конкурентам. Административная система, заимствованная через Орду от Китая и, наконец, периодическая вооруженная татарская помощь московским князьям. Это - точка зрения левых историков, в частности, и Маркса. В этом очень странном споре - обе высоконаучные стороны как будто вовсе не заметили того обстоятельства, что единая, единоличная централизованная власть была на Руси и до татар; раньше при Олеге, Святополке, обоих Владимирах и Ярославе, потом при Андрее Боголюбском, Всеволоде Большое Гнездо и, отчасти, при Александре Невском. Тот факт, что низовая, мизинная Русь, сама из себя, и - сама для себя, строила себе самодержавие, оказался для обоих лагерей как бы и вовсе не существующим. Изыскиваются фантастические влияния, относительно которых всегда можно спорить, - например, о влиянии византийской императорской идеи. Может быть, было и это. Хотя очень трудно себе представить, каким способом византийская идея могла воздействовать на каких-нибудь дреговичей времен Олега или на «смердов» и «каменотесцев» времен Боголюбского. И почему как раз грамотные верхи были против этой идеи, а неграмотные низы были за нее. Уж если предполагать «влияние», то в первую очередь в среде «книжных людей». Влияние, например, марксизма на Россию, которое мы можем проследить почти по личным своим воспоминаниям, пришло ведь не от смердов и каменотесцев - пришло от книжников и фарисеев России девятнадцатого века - от ее интеллигенции. Для того, чтобы по возможности нагляднее оценить преимущества византийской теории попробуйте представить себе, что в начале двадцатого века московские текстильщики или донбассовские забойщики стали бы отстаивать марксистские теории перед лицом Плеханова и Ленина. Такого рода фокус, который явственно нелеп для сегодняшнего дня, - предполагается возможным для девятого, двенадцатого и прочих столетий русской истории. Гораздо проще и гораздо ближе к элементарнейшему здравому смыслу будет предположение, что во всех этих случаях - все эти мизинные люди действовали безо всяких «влияний», - вполне по собственному разумению и в своем собственном, очень толково понятом интересе. Но дело заключается в том, что этот интерес находится в резком и непримиримом противоречии со всяким партийным и всяким классовым интересом. Дворянский классовый интерес и социалистический - партийный, повелительно заставляют историков закрывать глаза на определенный ряд фактов. В частности на те факты, которые иллюстрируют роль русского крестьянства - не аристократии, и не пролетариата. Аристократические историки поэтому говорят о «героях», а социалистические - о «производственных отношениях». Те и другие обходят стороной русский народ, такой, каким его дает история, - ибо в этом виде он не устраивает ни реакционных, ни революционных ученых. Один из наиболее реакционных наших публицистов-историков А. Салтыков, повторяя мотив Розенберга, утверждает, что русская государственность была создана вопреки русскому народу: даже и поляки участвовали в ее создании, даже и латыши - все, кроме нас самих («Две России»).