Рассказ судебного следователя - Александр Андреевич Шкляревский

Петропавловку и как я всегда скучал о ней. Ведь она вон, смотри, где, родимая Петропавловка, я сейчас из нее. Что же ты думаешь, прибрел я к ней ввечеру, – вхожу, перекрестился, ну словно не то село: ни улиц, ни хат не узнаю. «Да Петропавловка ли это?» – спрашиваю. Говорят: «Петропавловка». – «Что ж она, перестроена, что ли, что избы все новые да новые?» Отвечают: «Лет десять тому назад пожар был, и все село выгорело дотла…» Защемило мое сердце: не видать мне, значит, той избы, в которой я родился. Заплакал горько. Порасспросил об отце и матери: умерли, говорят, почти вслед за тем, как я пошел на службу. То-то они и не отвечали мне, когда я посылал к ним из полка деньги и письма. Старшая сестра, что была замужем, Оксана, бездетная, сгорела на пожаре, муж ее умер, младшая сестра умерла в девушках года три назад… Кругом безродный бобыль! Никто меня не узнаёт, всяк остерегается, – дескать, солдат, как бы чего не унес или пожара не наделал. В родном селе голову некуда приклонить. С горя пошел я прямо в кабак, к жиду. Спасибо, хоть человек-то попался разговорчивый. Покалякали мы с ним; выпил я и у него же уснул…

– Куда же ты теперь идешь? – спросил Долгополов.

– Иду в Б., хочется отслужить молебен. Видишь ты, у нас в Петропавловке своей церкви нет, так мы – городского Воздвиженского прихода. Меня в караульне этой церкви и крестили. Жид сказывал, что Воздвиженский поп, отец Николай, дюже древний старик. Может быть, тот самый, что крестил меня.

– А после какое имеешь намерение?

– А посмотрю, – отвечал Пархоменко. – Думаю сначала определиться куда-нибудь сторожем, что ли, а далее огляжусь и заведу торговлю: курительным табачком, махоркою, нюхательным, чубучками, трубочками, что попадется… Пахать я уже отвык, а капиталец у меня есть. Те сто рублей, помнишь, что офицеры надавали мне в Питере, – все целы. Одну только пятерку, что ты мне ссудил, истратил.

– Где же ты был все это время, – спросил Долгополов, – как ушел из Петербурга? Неужели все шел…

– Нет, мой милый, восемь месяцев вылежал в госпитале, в Рязани, – простудился, да еще несколько недель в Воронеже. Вышел-то я в неладное время, в самую распутицу, а прошлый год и весна и осень уж какие лихие были! Отцы не запомнят, старикам не в память.

В таких разговорах приятели дошли до леса и там избрали оба местечко для беседы на берегу находившегося в средине леса озера, под большою свесившеюся ивою.

– Ну, а ты же куда? – в свою очередь спросил Долгополова Пархоменко после того, как рассказал ему подробно свое путешествие из Петербурга в Петропавловку, выпив по две крышки из манерки[59] водки.

– И сам не знаю, – отвечал Долгополов, махнув рукою.

– Убег?

– Да! Думаю пробраться в Одессу, а оттуда в Туретчину. Пристану к некрасовцам[60].

– Невмоготу стало?

Долгополов утвердительно кивнул головою.

– Давно убег?

– Почти вслед за тобою, месяца через два. Беда стряслась… Вот уже год, как я брожу…

– А никого так? – спросил Пархоменко, сделав знак рукою по горлу.

Долгополов отрицательно потряс головою и перекрестился.

– Ну, слава Богу! – заметил радостно Пархоменко и протянул Долгополову руку. – А я, брат, боялся… Извини… Это, что убежал или захватил что с собою барского чего… ничего не значит. Лишь бы не убил! Давай выпьем! Где же тебя Бог носил?

– Махнул я незнакомыми местами, через Польшу… Ошибку сделал, а может, и к лучшему… Наверно, ищут. Сначала долго думалось мне пробраться за границу, а далее передумал: что я там буду делать? Лучше в Туретчину…

– С собой-то прихватил что?

– Так, малость, – отвечал неохотно Ксенофонт.

– Врешь, – заметил Пархоменко, – наверное, тысчонок с десяток сцапал… Ведь он богач… Ну, признайся?

– Кто его знает, не считал… Может, ты и угадал.

– Как же ты… как ее?.. да, бишь, с Христиной Кирсановной расстался?

– И не говори! Через нее-то и вся оказия вышла.

– Изменила?

– Нет, не то… Совсем все у нас было готово, и мать благословила, осталось только у него, анафемы, разрешения спросить… Пошли… Увидел ее, дьявол, пленился, к себе взял… Тем моя свадьба и кончилась… Сейчас же приказал приготовить для нее комнаты, разодел, разубрал, барынею на час сделал.

– Что ж она-то?

– Плакала, да ничего не могла сделать, известно, – неволя… А мне-то, аспид этакий, наказывает: «Ты, говорит, гляди, чтобы о своей любви к ней не только чтоб думать, но и поминать не смел…» Да в нашей ли это власти? Чувствия ведь даются от Бога. Что я только не стал предпринимать над собою: и пить стал, и шляться повсюду… Нет, ничего не берет. Не могу я от любви излечиться: решил было либо себя, либо его убить… А она тут, перед глазами… Гляжу, и она начала сохнуть и вянуть… Долго я крепился, да в один день не выдержал. Его не было дома; было вечером. Вхожу к ней в комнату, подавать кушанья. Она сидит, пригорюнившись. Меня жалость взяла… «Прежде, – говорю, – вы, Христина Кирсановна, веселее были…» Она как зальется… «Милый мой, для чего, – говорит, – меня разлучили с тобою… Не люблю я его…» Тут мы и слюбились…

– Аль узнал он? – торопливо спросил Пархоменко.

– Если бы узнал, тут бы нам и смерть… Не узнал, а нашлась добрая душа, шепнула ему, что я как будто отчего-то повеселел… И кто же, ты думаешь, на нас наушничал? Родная ее мать Демьяновна…

– Видно, боялась, чтобы сам чего не увидел, – возразил Пархоменко.

– Нет… Такая уж душа, – а сама сначала плакала.

– Что же было, как он услышал?..

– Слова никому не сказал, только Христину тотчас же из дому переместил куда-то. Догадался, да поздно. Впрочем, кто его знает, может быть, и передал Христину какому-нибудь приятелю… У них это бывает. Меня же задумал отправить в деревню и держал до приискания другого камердинера; но в это время случилось ему на несколько дней выехать из Петербурга… Я подумал: в деревню не хотелось, взял да и махнул в его отсутствие. Домашним сказал, что он велел приехать к нему с вещами.

– Стукало небось сердечко?

– Еще бы не стукало. Много я, брат, перенес в пути… – И Долгополов принялся рассказывать приключения своей бродячей жизни.

Х-ский гусарский полк, в котором служил Пархоменко, принадлежал к лейб-гвардии и имел постоянную стоянку в Петербурге. Долгополов познакомился с ним там очень давно, назад лет восемь, когда он еще был простым лакеем у Масоедова. Они встретились где-то случайно, и Ксенофонт первый обратил внимание на сходство их физиономий,