Наталья Гончарова - Вадим Старк

Утренние прогулки по пустынному близлежащему Летнему саду заменяли Пушкину любимые деревенские прогулки, с которых он начинал день в Михайловском. Около 5 мая он писал жене: «Летний сад полон. Все гуляют. Гр. Фикельмон звала меня на вечер. Явлюсь в свет в первый раз после твоего отъезда. За Салог.<уб> я не ухаживаю, вот-те Христос; и за Смирновой тоже. Смирнова ужасно брюхата, а родит через месяц».

В ответ Пушкин получил очередной упрек от Натальи Николаевны и оттого 11 июня начинает письмо словами: «Нашла на что браниться!., за Летний сад и за Соболевского. Да ведь Летний сад мой огород. Я вставши от сна иду туда в халате и туфлях. После обеда сплю в нем, читаю и пишу. Я в нем дома. А Соболевский? Соболевский сам по себе, а я сам по себе. Он спекуляции творит свои, а я свои. Моя спекуляция удрать к тебе в деревню». Он, в свою очередь, укоряет жену, намеревавшуюся съездить в губернский город: «Что ты мне пишешь о Калуге? Что тебе смотреть на нее? Калуга немного гаже Москвы, которая гораздо гаже Петербурга. Что же тебе там делать? Это тебя сестры баламутят и верно уж твоя любимая. Это на нее весьма похоже. Прошу тебя, мой друг, в Калугу не ездить. Сиди дома, так будет лучше».

В тот же день с приехавшей к нему теткой Пушкин обсудил последнее письмо жены и сделал приписку к своему: «Она просит, чтоб я тебя в Калугу пустил, да ведь ты махнешь и без моего позволения. Ты на это молодец».

Наталья Николаевна действительно отправилась с сестрами в Калугу, так что на две недели оставила Пушкина без вестей: «Что это значит, жена? Вот уж более недели, как я не получаю от тебя писем. Где ты? что ты? В Калуге? в деревне? откликнись. Что так могло тебя занять и развлечь? какие балы? какие победы? уж не больна ли ты? Христос с тобою. Или просто хочешь меня заставить скорее к тебе приехать. Пожалуйста, женка — брось эти военные хитрости, которые не в шутку мучат меня за тысячи верст от тебя».

В письмах к Наталье Николаевне заходит речь об увольнении со службы, особенно после того, как Пушкин убедился, что только хозяйское управление может спасти болдинское имение от окончательного разорения. Около 28 июня он пишет: «Я крепко думаю об отставке. Должно подумать о судьбе наших детей. Имение отца, как я в том удостоверился, расстроено до невозможности и только строгой экономией может еще поправиться. Я могу иметь большие суммы, но мы много и проживаем. Умри я сегодня, что с вами будет? мало утешения в том, что меня похоронят в полосатом кафтане, и еще на тесном Петербургском кладбище, а не в церкви на просторе, как прилично порядочному человеку».

Письмо от 30 июня Пушкин заканчивает словами: «Погоди, в отставку выйду, тогда переписка будет не нужна». При этом Пушкин ни слова не сообщает жене о том, что 25 июня он послал письмо А. X. Бенкендорфу с просьбой об отставке:

«Граф.

Поскольку семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу. И покорнейше прошу ваше сиятельство исходатайствовать мне соответствующее разрешение.

В качестве последней милости я просил бы, чтобы дозволение посещать архивы, которые соизволил мне даровать Его Величество, не было взято обратно».

Ответ Бенкендорфа датирован 30 июня:

«Письмо ваше ко мне от 25-го сего июня было мною представлено государю императору в подлиннике. И Его Императорское Величество, не желая ни кого удерживать против воли, повелел мне сообщить г. вице-канцлеру об удовлетворении вашей просьбы, что и будет мною исполнено.

Затем на просьбу вашу, о предоставлении вам и в отставке права посещать государственные архивы для извлечения справок, государь император не изъявил своего соизволения, так как право сие может принадлежать единственно людям, пользующимся особенною доверенностью начальства».

Этому письму был придан совершенно официальный характер: оно написано не на французском языке, как писал Бенкендорфу Пушкин, а на русском, то есть языке официальных документов, и снабжено исходящим номером: «№ 2396». Употребленное в письме выражение о лицах, «пользующихся особенною доверенностью начальства», прямо указывало на то, что Пушкин отныне к таким лицам не относится. Через день в Петергофе, где тогда находился двор, состоялся примечательный разговор между Николаем I и изумленным Жуковским, который, узнав от императора о просьбе Пушкина об отставке, только и мог спросить:

— Нельзя ли как этого поправить?

— Почему ж нельзя? — отвечал Николай I. — Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае всё между нами кончено. Он может, однако, еще возвратить письмо свое.

В результате 3 июля Пушкин пишет по-французски письмо Бенкендорфу:

«Граф.

Несколько дней тому назад я имел честь обратиться к вашему сиятельству с просьбой о разрешении оставить службу. Так как поступок этот неблаговиден, покорнейше прошу вас, граф, не давать хода моему прошению. Я предпочитаю казаться легкомысленным, чем быть неблагодарным.

Со всем тем отпуск на несколько месяцев был бы мне необходим».

В тот же день Пушкин получает укоризненное письмо от Жуковского, в котором тот не пожалел выражений своего недовольства: «Глупость, досадная, эгоистическая, неизглаголанная глупость!» Совет Жуковского остается прежним: «Напиши немедленно письмо и отдай графу Бенкендорфу. Я никак не воображал, чтобы была еще возможность поправить то, что ты так безрассудно соблаговолил напакостить. Если не воспользуешься этою возможностию, то будешь то щетинистое животное, которое питается желудями и своим хрюканьем оскорбляет слух всякого благовоспитанного человека; без галиматьи, поступишь дурно и глупо, повредишь себе на целую жизнь и заслужишь свое и друзей неодобрение».

Пушкин в ответ поясняет Жуковскому: «Подал в отставку я в минуту хандры и досады на всех и всё. Домашние обстоятельства мои затруднительны; положение мое не весело; перемена жизни почти необходима. Изъяснить это всё гр. Бенкендорфу мне не достало духа — от этого и письмо мое должно было показаться сухо, а оно просто глупо».

Вслед за тем 4 июля Пушкин вновь обращается к графу Бенкендорфу, на этот раз по-русски, как бы в ответ на полученное им официальное послание: «Письмо вашего сиятельства от 30 июня удостоился я получить вчера вечером. Крайне огорчен я, что необдуманное прошение мое, вынужденное от меня неприятными обстоятельствами и досадными, мелочными хлопотами, могло показаться безумной неблагодарностию и супротивлением воле того, кто доныне был более моим благодетелем, нежели государем. Буду ждать решения участи моей, но во всяком случае, ничто не изменит чувства глубокой преданности моей к царю и сыновней благодарности за прежние его милости».