Записки солдата - Иван Багмут

Будем знакомы: судак!

Вода! Как она однообразна, когда течет из-под крана, и какая разная в пруду, в реке, в море (я имею в виду искусственное море, настоящего увидеть не довелось).

Когда ветрено и высоко в небе плывут белые облачка — не пушистые, как молоденькие ягнята-ярочки, а сухие, холодные, такие, что при них даже солнце не греет, — вода неуютна, неприветлива как и все вокруг.

А когда небо в тяжелых черных тучах, сечет влажный ветер, рвет воду, завивает в пруду барашки, вода оловянно-серая, холодная; хочется быть от нее подальше, хочется в теплый дом, на теплую лежанку.

А вода ночью! Черная, глубокая, страшная. Малейший ручеек кажется бездонной пропастью, неверный шаг — и она поглотит тебя, затянет на илистое дно, заселенное жабами и гадюками.

Зато когда тихо и печет солнце, от камышей и осоки плывет невыразимый аромат, и вода лежит как тусклое серебро: спокойная, теплая, ласковая.

Небо чуть порозовело на востоке. Стояла немая тишь. Бескрайний водный простор светился серебром, и ни один всплеск, ни одна морщинка не нарушали его величественного покоя. Я остановился у берега и застыл, очарованный этим первозданным молчанием. Верно, такая тишина стояла на земле, когда природа создавала свои первые живые клетки, когда не было еще ни одного живого существа, способного подать голос или произвести звук своим движением.

Не знаю, сколько времени простоял я в задумчивости. И вдруг — всплеск! Я вздрогнул. Все ширясь и ширясь, по воде расходился круг, и не успел он разойтись, как послышался новый всплеск. Я посмотрел в направлении звука и увидел… хвост! Да, да, рыбий хвост, высунувшийся из воды. Он покачивался из стороны в сторону, точно махал мне.

«Да ведь это же рыба здоровается со мной!» — сообразил я и ответил ей лапкой. Тут высунулись еще несколько хвостов, и все они приветливо махали мне, покрывая воду волнами.

— Здравствуйте! Здравствуйте! — кричал я рыбе, а хвосты все высовывались — целая полоса вдоль берега.

«Откуда рыба знает, что я сюда пришел? Чем я заслужил такое внимание? — спрашивал я себя, и вдруг вспомнил книгу Сабанеева. — Да это же начался нерест судака! Это самки мечут икру, став стоймя и высунув хвост на поверхность». Я бросился в палатку будить профессора.

Через минуту он, протирая заспанные, но веселые глаза, со счастливым, как у ребенка, лицом стоял у берега и смотрел на хвосты.

А меня торжественно-созерцательное настроение покинуло, сменившись охотничьей горячкой. Я видел рыбу, которую можно было поймать, и пылал ловчей страстью. Была минута, когда я, увидав хвост судака у самого берега, чуть не прыгнул в воду. Но сознание того, что в воде я бессилен перед самой слабенькой рыбкой, удержало меня от легкомысленного поступка.

Профессор скоро ушел к мастерам, которые вязали гнезда и погружали их в воду, а я сидел как завороженный, смотрел на хвосты и нервно облизывался.

Солнце уже взошло, а нерест продолжался. Вода у берега побелела от молок, а я представил себе рыбьи потроха, которые часто получал на завтрак, и ощутил страшный приступ голода. Посмотрев на часы на руке профессора, снова подошедшего к берегу полюбоваться неповторимым зрелищем, я воскликнул:

— Боже мой! Я стою здесь уже четыре часа! Недаром так хочется есть!

Но отойти от берега я не мог. Меня гипнотизировало движение рыбы, как гипнотизирует мышиная нора, возле которой я готов просидеть полсуток.

Положив голову на лапу, я не спускал глаз с воды. И вдруг — бац! Колоссальный судак в экстазе выскочил из воды и упал на землю.

Забыв о строжайшем запрете ловить рыбу во время нереста, я молниеносно прыгнул на судака и прокусил ему шею. Только после этого я замурлыкал и, оттащив добычу подальше от воды, стал есть. Утолив немного голод, я устыдился содеянного, но быстро нашел себе оправдание. Ведь только стремление к познанию толкнуло меня отведать судака, мясо которого, как сказано в «Справочнике рыбовода», отличается высокими гастрономическими качествами.

Да, гастрономические качества судака были превосходны! Но, убедившись в этом, я снова почувствовал угрызения совести, как и каждый сознательный кот, которого обстоятельства заставили нашкодить. А что, если эта самка еще не метала икру? Сколько я загубил будущих мальков…

Ведь судачиха несет в себе по крайней мере шестьсот тысяч икринок, а есть и такие, которые дают миллион!

Я так переволновался, что, не доев головы (я всегда приступаю к рыбе с головы), перешел к брюшку. Икры там не было.

— Ура! — крикнул я, обрадованный этим обстоятельством.

Хотя после этого аппетит мой возрос, я не мог съесть даже трети судака. По привычке я покусал рыбу в нескольких местах. Управился вовремя. Один из мастеров, работавших над гнездами, увидал мою добычу и отобрал ее, но тотчас бросил обратно:

— Вот стерва! Обгрыз со всех сторон!

— И всегда буду обгрызать! — ответил я злобно. Меня обидело, что в моем поступке человек отметил не преступление против общества и государства, а нарушение его личных, шкурных интересов. — Хотели чужими руками жар загрести? Не выйдет!

Пришел профессор и, увидев, что судак без икры, не сказал мне ни слова.

«В конце концов, он сам выпрыгнул», — нашел я себе еще одно оправдание, но сразу же внутренне покраснел, вспомнив фильм, который видел по телевизору, где кот-гуманист бросил рыбку в аквариум. Разве я не мог этого сделать? Неужели лучше иметь полное брюхо и нечистую совесть? Ой, Лапченко, Лапченко! Нехорошо ты поступил!

Обессиленный муками совести, я вскоре крепко уснул.

Серенький в роли детектива

Наше пребывание в Херсоне длилось уже больше недели. Солнце припекало, вода нагревалась, и мы с профессором заволновались, что вот-вот начнется нерест карпов. Не хотелось, чтобы он начался в рыбхозе без нас. У профессора были еще какие-то дела в отделении Академии наук, в разных рыборазводных станциях, в инспекции, лаборатории и других учреждениях, занимающихся разведением разных пород рыбы.

Мои мысли все чаще и чаще летели в наше рыборазводное хозяйство. Что там делает Пуголовица? Не натворил ли чего? Задержка так беспокоила меня, что я боялся захворать неврастенией. Спасибо докторам, которые нашли способ от всех болезней — сон. Чтобы предупредить болезнь, я спал по восемнадцать часов в сутки.

Ужасно раздражало, что здесь нельзя упражняться в письме. Профессор прятал бумагу в портфель, который я не мог отпереть, да и карандаша не было, а ручкой я писать не мог — в гостиницах есть правило ставить на письменный стол чернильницы без чернил.

Наконец настал долгожданный час. Отправились. На этот раз сели на специальный катер: везли с собой пятьдесят миллионов икринок, из которых надеялись получить двадцать пять миллионов рыб.

Перевозить живую икру — это не то что везти икру для еды. Главное, сохранить ее живой, а для этого надо, чтобы она, во-первых, не высохла, а во-вторых, не испортилась от тепла… Живую икру нельзя перевозить в бочках. Икра дышит, и ей нужен воздух. Перевозят икру в корзинках.

Я наблюдал, как ее готовили в дорогу, и рабочие, не подозревая, какой перед ними высокосознательный кот, удивлялись, почему это я не пытаюсь подобраться к икре. Урок с судаком не прошел для меня даром.

Мы уставили весь трюм корзинками с икрой и, как говорят моряки, отдали концы.

За ту неделю с хвостиком, что мы провели в Херсоне, берега моря повеселели — зазеленели яровые, поднялись подсолнухи, а озимь была такая, что в ней впору спрятаться утке.

Икру мы довезли благополучно. Часть ее поставили в пруд прямо в корзинках.

Как ни хотелось мне поскорее повидаться с друзьями и узнать последние новости, но я не отошел от икры, пока ее не поставили на место. Я могу потерпеть, а икра — скоропортящийся продукт. Убедившись, что вся икра в воде, я отправился домой. Приятно было осознавать свой моральный рост. Подумать только — каким я был раньше!

Вот и поселок. Только теперь я понял, как соскучился по дому. Стоя посреди двора, я чуть не заплакал от радости. Но эту радость омрачил Пуголовица, первым попавшийся мне на глаза. Он посмотрел на меня с ненавистью.

— Приехал, — прогнусавил он.

— Приехал! И ты скоро почувствуешь это! — рявкнул я и спрятался за забор.

Свидание с Костей и его семьей я откладывал: было воскресенье, и Леночка сидела дома, а у детей скверная привычка проявлять свою благосклонность к коту, дергая его за хвост. Вот почему сперва я пошел к Серенькому.

Я встретил его возле конторы и, поздоровавшись, с тревогой ждал, что он скажет. Прежде Серенький за минуту натарахтел бы мне целую кучу новостей, теперь выжидал, молчал.

— Как дела? — не выдержал я.

Серенький внимательно посмотрел на меня, потом опустил голову и вдруг уставился мне прямо в глаза: