Держава (том первый) - Валерий Кормилицын

Василий, нырнув под кровать, выудил оттуда две бутылки водки и торжественно водрузил на стол.

Герасим, чуток подумав, расположился на кровати, а сбоку от него, с трудом сдерживая смех, уселась хохотушка с русой косой.

— Мущщина, это чего вы сразу на меня навалились? Постель ноне в качестве скамейки у нас, — не выдержав, рассмеялась она.

Красный, как водочная головка, Гераська, безуспешно пытался отодвинуться от девушки. Но это не очень получалось на продавленной сетке кровати.

— Прям бяда с тобой. Артёмка, давай поменяемся. Я на твой стул сяду, а ты на моё место иди.

— Наливайте, наливайте товарищи. И выпьем не за Пасху, а за всех здесь присутствующих, — произнёс тост хозяин комнаты, а значит и стола.

Когда закусывали, продолжил:

— Рубановских–то я представил, а теперь Александровских. На балалайке наяривает Сашка… Вернее, Александр Васильевич Шотман. Токарь Обуховского завода.

Тот, не отрываясь от закуски, покивал головой.

— Рядом с ним сидит красавица с Карточной фабрики Марфа Яковлева, а на кровати, рядом с моим земляком, её подруга Лидия Бурчевская.

— С той же фабрики, — дополнила русоволосая, фыркнув в ладошку.

— Производят лучшие в России игральные карты. Сколько состояний проиграно с их лёгкой руки, — вставил Северьянов, проглотив кусок колбасы.

— Барышни находятся в само ядрёном восемнадцатилетнем возрасте, отчего–то вздохнул Шотман, — а у меня рекрутский возраст подошёл, двадцать один год. Скоро на царскую службу заберут, — взял в руки балалайку.

— А нам с Артёмом ещё два года до армии, — разливал по стаканам водку Северьянов. — Вместе в ЦПШ учились в детстве, потом я в реальное перевёлся, вместе и служить отправимся.

— Где? — хихикнула Бурчевская.

— В церковно приходской школе, — расшифровал название учебного заведения Василий. — Как там Гришка–косой поживает? — обратился к братьям. Тьфу!.. То есть, дядька Григорий. Привычка — вторая натура, как в народе говорят. Так что не обижайтесь, ребята, — миролюбиво поднял стакан.

— Как всегда! — солидно вытянул водку Артём.

— Понял!

— Ермолай Матвеевич кланяться велели, — подал не совсем трезвый голос Гераська. — И варенье послали, которое мы разбили, — вновь рассмешил компанию.

Вечером, проводив гостей, Северьянов выдал Гераське ведро и велел мыть пол.

— Особенно у печки отмывай, — руководил он. — У соседей фуфаек наберу, на них и ляжете у печи. Завтра отдохнёте с дороги, а послезавтра поведу вас на работу устраиваться. И с жильём решим.

Мастер — пузатый, пожилой мужик в солдатской бескозырке, сурово оглядел братьев, попыхал трубкой, понаблюдал за потолком, будто там что могло измениться, и выдал высочайшее решение:

— Пойдёте, робяты, чернорабочими.

«О-о! А я уж грешным делом подумал, инженерами возьмёт», — тоже поглядел на потолок, а затем на мастера Северьянов.

— … А дальше видно будет… Как себя проявите, — закончил мысль мастер.

— В чём проявлять–то? — ошарашено глянув на потолок, и мимолётно подумав: «Чего они там высматривают?» — поинтересовался Гераська.

— В чём, в чём, — выпустил в два приёма дым мастер и выбил трубку о токарный станок. — В работе… Хватайте самое тяжёлое. Плоское — тащите, круглое — катите, — ответил любимой присказкой всех без исключения мастеров петербургских заводов, и, сдвинув набекрень бескозырку, басовито заржал, медленно удаляясь по проходу между станками.

Жить их определили на последнем, пятом этаже огромной кирпичной казармы.

Гигантская комната была густо уставлена деревянными койками. Братьям выделели две рядом стоящие кровати с соломенными тюфяками.

— Площадь рядом с койкой называется «углом», — сипящим голосом просветила их сварливая бабка в рваной кофте. — Или «угловой фатерой».

«Квартирой значит, — определился с названием Артём. — Пло–о–о-щадь прям городска–а–а-я, — мысленно стал спорить с бабкой. — На этой площади нужник не возведёшь».

— С вас рупь с получки, — радостно заявила старушка. — Хотите, купите потом ситцевые занавески и отгородитесь, ежели пожелаете, — уходя, дала им совет.

В двадцатых числах апреля братьям выдали по 15 рублей аванса, и подкармливающий их Северьянов одолжил по червонцу на одежду.

В выходной Шотман с Василием решили приодеть братьев и повезли их на толкучку в Александровский рынок, где можно было задёшево отхватить подержанные вещи.

В первую очередь братаны приценились к сапогам, и с помощью бешено торговавшегося Шотмана купили их по 4 рубля за пару.

— Вешть хотя и не новая, а кака хороша–а–а-я, — любовался на обнову Гераська.

Вторым делом парни истратили по полтине на жилетки.

Оглядев себя в мутное зеркало, Гераська долго подбирал в уме восторженный эпитет, и выразил свою радость и счастье весьма коротко, но весомо, глубоко и ёмко: «Бли–и–н!»

Окружающие его поняли и поддержали.

А затем, по рублю на фуражку с лакированным козырьком и цветастую косоворотку…

— Вот это жисть, да, братан! — торжествовал Гераська, нежно прижимая к груди заплечный мешок, но уже без луковицы, которой закусил. — Тятька, ежели увидит, ошалеет от зависти. А со следующей получки непременно пинжаки с кармана′ми купим и штаны новые. Артём, деньги остались, давай ребят в трактир пригласим и магарыч выставим, покупки обмыть.

— Приладился ты, Гераська, водку глохтать. И воскресную службу ноне в церкви пропустили. Чем в кабак, давай, наоборот, в рабочий сад сходим, который открыло Попечительство народной трезвости.

— Не, мужики, у меня дела, — покинул их Шотман, а Васька Северьянов призадумался, сглотнул слюну и в приказном тоне произнёс:

— Сделаем так. Сходим в трактир. В «Аркадию», например, пообедаем, а затем посетим только что открытое господином Варгуниным место народных гуляний за селом Александровское. Я и сам там ещё не был, но мужики рассказывают, что за гривенник можно получить массу удовольствия от «гигантских шагов», не знаю, что это такое, до качелей — взвейтесь юбки, ежели девчат встретим и, главное, — глянул на Гераську, — можно залезть на шест и отхватить халявные хромовые сапоги…

У Гераськи от этих слов округлились, как у филина, глаза и он стал шевелить губами, что–то подсчитывая.

— В довесок к перечисленным удовольствиям: вертящееся бревно, карусели, а вечером будет играть военный оркестр и танцы… Особенно сейчас популярна полька «трямблям».

— Чего «блям?» — отвлёкся от приятных расчётов Гераська.

— А перед этим — «трям». Танец такой, деревня. Слухай ухом, а не брюхом, — высказал своё неудовольствие старший брат.

По народному выражению — дым в кабаке стоял коромыслом. Но это весьма мягко сказано.

— Да-а, ребята, если бы наша заводская труба дымила в этот трактир, но никто не курил, то дышать было бы легче, — отыскивая столик, ворчал Васька Северьянов. — Здорово дядь Толь, — поздоровался с крепким тридцатилетним усатым мужиком в чёрной косоворотке, что–то вполголоса обсуждающим с тремя приятелями.

Те согласно кивали головами. На приветствие он не ответил, так увлёкся разговором.

— Ох, и дерзок с начальством дядь Толя, — усевшись за соседний с компанией столик, стал просвещать братьев Северьянов. — Ничего не боится. Про него говорят, будто из дворян. Сашка рассказывал, что учился в Симбирском кадетском корпусе, но был исключён за какие–то нарушения. Видно, с начальством поцапался. Затем грыз науки в Ярославской военной гимназии. Там, по словам Шотмана, целый бунт организовал, и был переведён в Вольскую исправительную прогимназию, что в Саратовской губернии… Откуда, за многочисленные нарушения тоже отчислили…

— Смелый человек, но без царя в голове, — тихо, чтоб не услышали за соседним столом, произнёс Артём.

— Да-а! Тут ты прав, Артёмка. Царя в голове не держит. И с такой репутацией приняли на службу в Гвардейский флотский экипаж.

— Эх, мне бы туда! — размечтался Герасим. — Сапоги бы, поди, хромовые дали, со скрыпом… И тельник полосатый.

— Но и там, несмотря на тельник, цапался с командирами, за что трижды ссылался в Бобруйский дисциплинарный батальон. И вот такой бесшабашный башибузук поступил в конце девяностых годов на завод. Мы, кстати, с ним в одно время устраивались. Вот потому я его и знаю.

Гераську висящие на столбе дармовые сапоги интересовали много больше, чем башибузук дядя Толя.

«Народ ведь в городе простой. Вмиг заберутся на столб, и сопрут мою обувку», — стал торопить брата и Северьяна скорее посетить Александровский «трямблям».

— Айда, робяты, в сад Попечительства народной трезвости, — чуть покачиваясь, поднялся он из–за стола, — где жалающим сапоги со скрыпом выдают.

Никто не спорил. Прихватив бутылку пшеничной, направились на праздник жизни.

У Гераськи было своё веселье. До самого вечера он корячился по гладкому столбу за вожделенными сапогами, но добился лишь прорехи на портах и не слишком трудовых мозолей.