Затылоглазие демиургынизма - Павел Кочурин

потребовал отправить тебя на берег ледяного моря под белую волну. Таких Авдюх, молодых и безрассудно-напористых, много везде породили. Они и у меня в райкоме есть, и выше. Нет, брат, пока что не одолеть нам их, время еще не поспело к этому. — И посоветовал, — не проговорись вот где при новых авдюхах… Но постепенно вот и приглядывайся к таким мужикам-корням. Идеи-то такие не у одного тебя… Ивану подумалось, что дедушка всецело доверял Сухову-крестьянину, потому и решился высказать мысль-крамолу. И цель тайная была — зародить в нем эту спасительную на сегодня идею-мысль в расползающемся ладе жизни. Сухову, как вот и самому Ивану, вряд ли могут забыться эти высказы Корня — пахаря-крестьянина от роду, по милости Божьей усмотренной всему коринскому роду быть вечно на земле своей хозяином-сотворителем ладной жизни для человеков.

2

Бабушка Анисья пережила дедушку на год с небольшим. Она была всегќда озабоченной, опасавшейся за всех и все в доме своем, и самом Мохове. Будто она сторожила каждого при пороге, провожала, кто уходил из дома, встречала возвращавшихся.

Ходила в свободном сарафане синеватого цвета. На голове — платок в полоску. Дома в мягких войлочных опорках, подшитых кожей, по двору — в резиновых галошах, надетых тоже на короткие валенки, называемые ею опорками, то есть валенками без голенищ. Морщинистое лицо и отревоженный, вроде как предчувствующий беду взгляд карих глаз Она страдала и вечно боялась за дедушку. Эта ее боязнь, может дедушку и спасала. Она как бы молилась за него, чтобы не затронула его беда. Память о ней как бы размывалась однообразием ее хлопот по дому. Но в одќном случае она запомнилась Ивану до неуходимого из памяти, и даже из глаз видения. Пришла в огород, где они с дедушкой сидели возле куста смородины. Дедушка немного прихворнул и, выздоравливая, вышел на солнышко в затишек, где росли хмель и смородина. Бабушка поворчала, что это он "расселся на припеке". Дедушка, улыбаясь, сказал в ответ:

— Посиди и ты с нами, солнце ныне не вредное, не жаркое, — развел руки в стороны, плеснув вышитыми рукавами любимой рубашки из полотна, выткаќнного бабушкой в молодости. Кропанной-перекропаной, береженой по-крестьяиски. — Жизнь-то тут какая, взгляни-ка, вдохни вот запаха хмеля целебного, — сказал он бабушке, — подивись с нами вместе, ноги на траву положи, разуйся, земли коснись.

Бабушка подошла кусту смородины, примолкла. Дедушка велел подать ей раскладной деревянный стульчик его работы. Бабушка заотнекивалась было, поворчав, что недосуг ей рассиживать. Но когда Иван принес стуќльчик, села, покачав головой, "все бы тебе свое", попеняла дедушке. Стаќла смотреть на куст смородины. Подумалось, что она тоже видит жизнь в смородиннике. Но бабушка спросила безо всякого удивления:

— Какую, еще жизнь ты тут нашел, ягоды еще и не такие черные…

— Слепая ты, мать, — сказал ей дедушка, щуря глаза и все улыбаясь, поќпыхивая цыгаркой вроде как для дления удовольствия. Усы его с белыми волосьями и желтыми подпалинами подрагивали и он то и дело оглаживал их, умиляясь чем-то неведомым и бабушке, и ему, Ивану, говорил: — Гляди, гляди, старая, разглядывай, так и поймешь. А то все, не видя, копалась бы да охала…

Куст был неподвижен. Иван постыдился признаться дедушке, что он тоже не видит в нем жизни, того, что видит сам дедушка. Считая, что до всего должен доходить сам, молча разглядывал куст смородины. После пожалел, что если бы он спросил дедушку о жизни в кусте, он бы показал ему ее… Но, словно угадывая мысли внука, вымолвил, сказав как бы самому себе: "До всего доходить только в одиночку. Так нам без труда и не узнавать то, что разгадано другими до тебя. Учиться и доузнавать непонятое надо выспросом. Вот она, жизнь-то, в листочках и ягодах, и шишках хмеля. Одного без другого не может быть, без ягод — семян — растения, без листья плодов на нем, берущихся от цветка. Сеќгодня все такое вот, а завтра все будет уже по-другому. Природа живая, как вот и сам человек, все чувствует и понимает. И самою себя, и теќбя. И нам вот надо учится тоже понимать и себя, и природу…

Жизнь растений дедушка показал Ивану наглядно в следующую весну. Поехали на тарантасе к Данилову полю, любимого дедушкой. Прошли дожди после сева, Шелекша вспучилась и бурлила. Не каждый осмеливался в такую пору переехать ее бродом. Но дедушка знал брод, и Голубка знала, куда надо ступать… Миновали стрежень и у берега дедушка спросил Ивана:

— Что, боязно было, небось, по середине-то реки?..

Иван промолчал, не хотелось сознаваться, что было боязно, но и неправду говорить, что не боязно, он тоже не мог.

— Знало боязно, — сказал дедушка. — Только боязни не надо поддаваться. А то она, боязнь-то, над тобой верх и возьмет на всю жизнь и во всяком другом. Голубка вот не поддается, а ей тоже боязно, но она в вере человеку, привыкла к нему и надеется на него.

Тарантас выехал на берег. Голубка потрясла головой, довольно фыркнула, словно после озноба попала в тепло. Возле дубков сама остановиќлась, как бы уже знал свое месте.

— Вот растут, — указал дедушка на дубки, словно на маленьких ребят. — Год от году и прибавляются. — Он всегда о дубках и о других, посаженных им деревьям, говорил как о существах, тебя видящих и понимающих. Как о людях, с каждым разом с разной думой. Все с годами меняется и дает новое тебе видение.

Иван опасался за дедушкины дубки. Люди большой лес губят, а тут дуќбки, соблазн, Как вот их оберечь. Скорее из-за зависти возьмут и поломают. В загороде у них созорничали, поломали яблони, ни у кого, вишь, нет такого яблоневого сада, а Корины вот развели, так и надо им навредить. Такой ныне пошел человек. Да и только ли ныне?.. Вроде уже в правило вошло, вредить тому, кто лучше тебя живет.

— Чтобы и дубки так же вот не обломали, как наши яблони, — высказал он дедушке. Как-то само собой это выговорилось.

Дедушка помолчал, вроде бы и он о том же думал, сказал Ивану:

— Деревья губить, человеком посаженные, господний грех. Тут труд одного злом другого уничтожается. И надо больше добра делать, чтобы зло унялось, изошло от своего бессилия. Недобро-то в нас от незнания того, пошто человек на свете этом живет. Не понимает вот как надо ему жить по природе своей. Зло от нелюбви к жизни и незнания самого себя. Подошли к черной пашне Данилова поля. Дедушка вынул из кармана увеличительное стекло, склонился к земле. На поле был посеян овес.

— Вот погляди, — подал лупу Ивану, — ты поглазастей. — Сегодня должны расточки проклюнуться. Мы с тобой и увидим, как жизнь начинается. Все из земли и в землю же уходит. Все в ней. Земля и есть самое велиќкое чудо. А жизнь на ней, это еще более великое чудо. Просто все на ней, вот мы и привыкли ничему не удивляться, и живем без удивления, вроде как слепые. Чуда не видим и не признаем его…

Иван глядел, склонившись над пашней, и ничего не мог разглядеть- увидеть. Дедушка забеспокоился. Пора бы проклюнуться, неужто рано еще? Велел Ивану получше разглядывать. И вдруг там, где только чернели комочки земли, Иван заметил что-то похожее на белого червячка-личинку. Потом рядом еще и еще такое же. Комочки раздвигались как бы от его взгляда.

— Дедушка, я вижу жизнь, как она возникает, — воскликнул Иван.

— Видишь, так и разглядывай ее, жизнь-то, получше. Она ведь везде так вот возникает.

Глядел и сам дедушка на зарождение жизни поля. Пеќрешли на другое место. Там росточки были уже побольше. Червячки как бы на глазах лезли на свет.

— Они растут, шевелятся, — все еще дивился Иван.

Радовался и дедушка. И все вокруг радовалось, и больше всего само поле, оно давало жизнь.

— На каждом месте все бывает по-своему, — сказал дедушка. Повтореќния и нет. А почему вот так, — спросил как бы кого-то другого в самом себе. — Вот в этом-то и великая тайна Божьего Творения. Всего во мноќжестве и ничего похожего, ни травинки, ни цветка, и ни волоса вот на голове человека. Этой тайны никогда никому не распознать. Узнать все до конца, тогда надо умирать. Чего тебе делать — уже ничего не надо… Вчерашнего никогда не бывает сегодня, как вот и настоящего, сиюминутного. Все или было, или будет. Одна только память то и другое будет хранить, как бы держать в себе. Но все равно — сиюминутное, это уже прошлое. Кто говорит, что все узнал, значит он не узнал ниќчего. Чего хотеть, когда нет узнавания.

Иван не враз взял в толк: "Почему конец, если все узнано?.. И отќчего это не узнать всего никогда и никому. Как это нечего хотеть, коќгда нет узнавания?.. " Не сразу пришла своя догадка: "Сегодняшнее возникает из вчерашнего. И мы сегодня как бы уже новые вчерашние. Без вчерашнего ничего нет. Все вчерашнее, сотворенное до тебя и тобой. И худое — тоже твое вчерашнее. Все и надо узнавать, чтобы начать новое.

Дедушка всегда что-то делал, был в хлопотах и загадах. Дел у него столько, что миром не переворотить, как это он сам говорил. И еще одќну особенность уяснил Иван: делал что-то свое — дедушка никогда никоќму не мешал тоже делать свое, особенное. И председателем колхоза деќлал только такое дело, которое надо делать председателю. Обязанность свою видел в том, что бы знать, что надо делать каждому для общего. И главное — как делать. Об этом и старался рассудить с тем, кому наќдо это дело делать, как лучше его сделать. Люди не одинаковые и одинаково тоже дело делать не могут одно и то же дело. Важно, чтобы оно исполнялось с душой, с прилежанием, пусть и не так хорошо, как сделал бы сам дедушка. Когда к нему приходили за советом, а вернее за указанием, он говорил: "Вот, давай и подумаем вместе…" И выходило, что все как бы все делали самостоятельно и со своей мыслью. Не просќто делали, а сотворили по своему умению.