Берендеево царство - Лев Правдин

Он тут же дал мне понять, что он теперь хозяин положения:

— На шестой экономии ты ни разу не был, а вот там трудно ребятам. Помочь надо, они, понимаешь, работают с энтузиазмом. Не поджимаются, понимаешь?

Еще дела принять не успел, а уж налетает. Ну я тебе налечу.

— Ты вот был, понимаешь, а что сделал, понимаешь?

— Съезди и посмотри.

— Посмотрю. И, будь уверен, напишу.

Конечно, это противно угрожать человеку, но мне было все равно, а кроме того, если Володьку сразу не осадить, то он очень возомнит о себе. Он моментально сообразил, что с прессой ссориться невыгодно, и начал оправдываться.

— В редакцию я, понимаешь, не успел. А редактор сказал, будто ты уехал.

Сразу сообразил. Начал оправдываться и подвирать, но мне было не до него. Я отвел Галахова к окну и спросил про Тоню.

— Вишнякова? А… Ну как же! Ты ее взялся на курсы устроить. Тебе поручили. Она что, не пошла? Я тебе сказал: «Потом не жалуйся».

— Да я и не жалуюсь. Пропала она. Вот уж неделя пропала.

— Как пропала? Сейчас узнаю.

— Да я уже узнавал: с учета не снялась. И никто ничего не знает.

— Никуда не денется. Да ты уж не… Ага, все понятно. Я это давно заметил. А ты у нее дома был?

— Был. Не говорят.

Володька что-то писал за столом. Подмял голову, он сочувственно высказал предположение:

— Прячут?

— Нет, — сказал Галахов, — такую не спрячешь. Ты что, Тоньку не знаешь? Сама прячется.

Вот это мне даже еще и не приходило в голову.

— От кого?

— А я знаю? От тебя, может быть…

Зачем ей прятаться от меня? Сказала бы просто, что не хочет видеть, и дело с концом. Нет, что-то тут не так. Я начал припоминать все наши разговоры и все встречи, которых было не так уж много, и не мог вспомнить ничего такого, что бы могло оттолкнуть Тоню от меня. Ничего, кроме одного того несчастного дня. Так я же все объяснил ей, она прочитала мою записку. А может быть, она порвала ее, не прочитав? А может быть, и порвала-то не она? Тогда кто?..

С тяжелым грузом сомнений и догадок потащился я в гостиницу. По темным улицам бродил степной ветер. Он шатался между домами и заборами, забавляясь от скуки: кидал в окна колючей пылью, которую подбирал тут же на дороге, срывал листья с деревьев, скрипел всеми неисправными ставнями и расшатанными водостоками, улюлюкал в печные трубы. Словом, хулиганил мелко и тоскливо. Ничего другого не приходится ждать от первого, еще неокрепшего осеннего ветра. К зиме войдет в силу, и тогда покажет себя.

И гостиница удивила меня необычной тишиной. За барьерчиком, где в этот час дежурному полагалось пить чай и размышлять о человеческой суете и о своем величии, никого не было. Облокотившись на барьерчик, я прислушался. Ага, на втором этаже есть живые люди, и они там совершают какую-то трудную работу. Я подумал, что это должны быть сильные громоздкие люди, вон как они топают и пыхтят, перетаскивая что-то тяжелое. А может быть, они укрощают того самого слона, который не давал мне спать по утрам. Да, было такое хорошее, безмятежное время!

Зазвенело стекло, грохнулось, покатилось по полу что-то медное и звонкое, и раздался предсмертный вопль: «Держите, дьяволы!» Тяжелый удар об пол. Дьяволы не удержали.

— О, черт! Понавешали тут. Да где же электрик? Ох! Чтоб его…

Я подоспел как раз к этому трагическому моменту. Двери трех или четырех смежных номеров были распахнуты, и в коридор вытащена вся мебель. Заглянув в свой бывший «люкс», я увидел, что на полу лежит окончательно обесчещенная люстра, растерявшая остатки своих стекляшек. И тут же рядом с люстрой сидит сам заведующий, потирая место, которым он неожиданно приземлился, видимо снимая ее. Охнув, он поднялся и попытался сесть на это место. Еще раз охнул и остался на ногах.

В распахнутые окна врывался шалый ветер. В номере воняло керосином. Безумствовали две паяльные лампы, выжигая вековые клопиные гнездовища. Из ламповых сопел вырывались огненные голубые мечи, похожие на те, какими небесные вышибалы изгоняли из рая Адама и Еву. Пухлые амуры безмятежно подставляли под голубые мечи свои пухлые ягодицы.

Мой знакомый лысый коридорный иронически кривил губы, он не верил, чтобы клопы испугались каких-то паяльников. Нет. Не на тех напали!

Весь наличный состав гостиничной обслуги был занят подготовкой комнат для особо ответственных гостей. Ясно: комиссия из области, а, судя по размаху, возможно, даже из Москвы. Заведующий гостиницей, к которому я подошел, подтвердил мою догадку: комиссия областная, но руководить ею будет представитель из Москвы, для которого, собственно, и готовился «люкс».

На лице у заведующего страдание и вдохновенная решимость претерпеть все, но долг выполнить. За все время моего пребывания в гостинице я видел его два или три раза, потому что он, как и весь районный актив, почти все время проводил в разъездах по району в качестве уполномоченного. Мне о нем говорили, что он человек исполнительный и деловой, а сам он говорил о себе: «Человек я ответственно-безответственный». В городе он бывал мало, но если в гостинице что-нибудь случалось, то трясти принимались его со всей периферийной страстью, так что пыль летела. Соблюдая правила хорошего тона, он не оправдывался, а если и протестовал, то разве что в кулуарах или среди своих близких и для того только, чтобы все знали, какая у него необыкновенная должность.

Только вчера его срочно отозвали с хлебозаготовок, приказали приготовить несколько номеров. Срок — сутки. Едет комиссия по обследованию всей работы района. Пробудет недели три, а то и больше. Так что смотри, «чтобы все блестело, а в случае чего, жалеть тебя будет некому». Это уж для воодушевления.

Номеров, конечно, не оказалось. Был один забронированный совхозом, приехали шоферы и заняли. Но по опыту я знал: номер найдется, потому что заведующий вдруг впал в глубокую задумчивость. Если номеров в самом деле не было, то он бы жизнерадостно ответил: «Что вы, какие у нас номера?»

Номер мне дали: маленькая клетушка в самом конце коридора с видом на захламленный двор и еще на флигелек, где совсем недавно помещалась наша типография. Это было в те доисторические времена, когда я еще и не подозревал, что на свете живет Тоня. Как же я жил тогда?..

Рано утром, пробираясь по длинному коридору к выходу, я невольно задержался у «люкса» так просто, как мы замедляем шаги у дома, в котором когда-то жили. За дверью слышался голос и какое-то движение. Ответственный постоялец приехал и занял приготовленное для него место.

Меня удивило, что голос был женский. И требование тоже, как я подумал, женское: «Ванной нет? А душ? Как же вы тут живете!» Потом дверь стремительно распахнулась, стукнувшись медной ручкой о стену. В коридор, пятясь и виляя задом, выполз коридорный:

— Один момент, да-да, понимаю-с…

Он умчался. Дверь осталась открытой. Прежде всего я увидел огромный шелковый абажур на месте упраздненной люстры, ослепительно оранжевый, как восходящее солнце. Он испускал лучи в виде длинных красных нитей бахромы. Великолепный абажур, такие тогда были в моде и казались нам верхом шика конца нэповского периода. Больше ничего мне рассмотреть не удалось. Что-то темное и очень большое заслонило весь дверной просвет. Розовая рука в широком шелковом рукаве потянулась к дверной ручке. Звонкий женский голос: «А дверь надо за собой закрывать!» Я поспешил пройти навстречу коридорному, который бежал обратно с ведром, наполненным водой. И тот же приказывающий голос, но уже не так уверенно остановил меня.

Я обернулся. На пороге стояла Глафира. Наша комсомольская богиня, Афина Паллада!

Она схватила меня за руки и втащила в номер.

— Да как же ты, милый мой, мимо моей двери проходишь?

Обняв своими могучими руками, она расцеловала меня, троекратно, сочно, от всей души, в щеки и в губы.

В дверях мелькнуло лицо коридорного, искаженное удивлением. Он поставил воду у порога, попятился, исчез.

Дверь захлопнулась. Глафира рассмеялась.

— Что с ним?

— Да ничего. Напугала ты его.

— Наверное. Меня многие боятся.

Это она проговорила с такой безмятежной простотой, будто главная ее обязанность в том и состоит, чтобы наводить на людей страх. Но тут же вздохнула.

— Без страха, мой милый, не только врага, но и клопа не одолеешь. А врагов у нас ох как как много. А еще больше дураков. Кто опаснее, уж и не знаю…

В первые минуты мне показалось, что нисколько она не изменилась за десять лет. Тот же живой трепет и то же монументальное изящество. Пожалуй, монументальности стало побольше, и даже не в фигуре, а в осанке, в движениях и, кажется, во взгляде красивых и антично надменных глаз. Монументальности побольше, и, может быть, оттого поубавилось трепета.

— Сравниваешь? — спросила она. — Ну и как?