Санки, козел, паровоз - Валерий Генкин

Краткое содержание: кое-кто у кое-кого кое-что спер и за это получил по шее.

У кондитера у ПитаЧарли спер большое сито —

эх, надо бы Питера, что с кондитером дает хорошую внутреннюю рифму «кондитера-Питера», но тогда сито летит к черту —

Да еще прихватил карамели.Только Пит — мужик что надо,Так отделал ситокрада,Что не мог тот сидеть две недели.

Довольный собой, Виталик ревниво заглянул в перевод Алика:

Честнейший малый Чарли —Простите уж меня —Украл из лавки пекаряТри меры ячменя.

Но вышел тучный пекарьСо скалкой (или без?),Удар — и бедный ЧарлиПодпрыгнул до небес.

В общем, заключил Виталик, все молодцы. Ро-ро-ро, цы-цы-цы.

Была у Матушки еще мичуринская (или лысенковская?) история о том, как на ореховом деревце выросли мускатный орех и золотая груша, на что специально прибыла посмотреть дочь испанского короля. Виталик, недолго мучаясь, написал:

Вот лещина у ворот,А на ней, послушай,Вырастает каждый годЗолотая груша.Из большого интересаК этой груше видуК нам кастильская принцессаСкачет из Мадрида.

«К этой груше виду» — мнэ… Он покраснел. Да и в Кастилии ли Мадрид? Оказалось — вовсе нет. Он снова поскреб затылок и, посовещавшись с собой, заменил кастильскую принцессу на испанскую, а заодно похерил милое сердцу, но корявое «этой груше виду»:

Из большого интересаК этому растеньюК нам испанская принцессаСкачет с нетерпеньем.

Ну и знаменитая «Тетя Трот и кошка сели у окошка» Самуила Яковлевича у нахального Виталика обрела такой вид:

Леди Трот и рыжий котКак-то за обедомЕли шоколадный тортИ вели беседу.— Вы танцуете фокстрот? —Спрашивает леди Трот.— Я стесняюсь светских дам,Разве с мышкой по средам.— Это, право, чересчурДля приличной кисы.Кот сказал, подумав: — Мурр,А могу и с крысой.

Прошло двадцать лет, встречаемся все реже. Разве здесь, в машине, ну и на кладбище, три раза в год: по весне — прибраться, в день рождения, ну и — в день смерти… Недавно прочел я роман одного португальца, Вержилио Ферейры. Монолог немощного старика, обитателя приюта для престарелых, обращенный к покойной жене. Но мы-то с тобой разговариваем — ты не молчишь, задаешь вопросы, поправляешь, когда я завираюсь… Тот старик был откровенен до бесстыдства — видно, знал, что жена его не слышит. А я все еще робею, стесняюсь с полной откровенностью говорить о своих женщинах, тех, что были до тебя и — особенно — одновременно с тобой. Их мало, но были же. Разве когда-нибудь… Что? Какие новости? Вчера, скажем, поехал подавать документы на визу, Ольгу навестить. Стою в вестибюле метро «Спортивная», головой верчу, вижу — симпатичный сухонький старичок интеллигентного вида прислонился к колонне и читает «Новую газету». Родственная душа. Я к нему. Будьте любезны, то-се, как пройти к Большому Саввинскому переулку? А он оживился, головку набок склонил и — мне:

— Непростая задача, молодой человек, но вы обратились по верному адресу. Кто-кто, а я вам помогу. Вы поднимаетесь из метро и оказываетесь на улице сколькотолетия чего-то там — никак не запомню сколько и чего, но другой улицы там просто нет. Идете по ней направо до пересечения с улицей Усачева. Но! Не вздумайте свернуть на Усачева — это не доведет до добра. Не дайте себя сбить с толку, продолжайте движение, пока не увидите, как изящным плавным загибом от вас уходит влево Малая Пироговская. Так вот — вам туда не надо. Стисните зубы, преодолейте соблазн, топайте дальше…

— В сторону Новодевичьего монастыря? — робко прервал я его.

— Вам Большой Саввинский нужен или монастырь? Говорите сразу не отнимайте у меня время. Вы знаете, сколько стоит мое время? Вам и не снились такие деньги, иначе вы бы в метро не ездили, а сели в такси и назвали нужный адрес. Но раз уж вы обратились ко мне, слушайте, повторять не буду: вы игнорируете Малую Пироговскую, отвращаете от нее лик свой, ибо буквально через несколько метров вас встретит Большая.

— Ага!

— Не ага, а черт с ней! Если уж вы прошли мимо Малой, соберите остаток мужества и минуйте Большую. Тем более что буквально тут же перед вами гостеприимно распахнет свои просторы Погодинская!

— И мне, конечно, туда не надо? — высказал я догадку.

Он посмотрел на меня с искренним сожалением:

— Туда-то как раз и надо. Вы поворачиваете на Погодинскую, и почти сразу по левую руку вас ждет Саввинский.

— Слава Богу!

— Но — Малый! Да не расстраивайтесь вы так. Совсем с лица спали. Просто идите дальше, каких-нибудь сто метров — и вот вы у цели. Большой. Саввинский. Переулок.

А других новостей что-то не припомню. Живу спокойно и, можно сказать, счастливо. У меня славная жена, которую я люблю и — думаю — она меня, ведь как иначе жить с таким занудой? У меня наша с тобой дочь и наши с тобой внуки. А в долгие дни твоего ухода в меня вселилось убеждение, что любовь в истинном обличье проявляется только вместе с жалостью, и такая уже не исчезает, просто со временем переходит в тихую, дремлющую и очень светлую форму.

Они поженились довольно скоро после самолетного знакомства. И сначала — тридцатилетние, с немалым опытом чего-то там за плечами — впились друг в друга, словно подростки. Он с удивлением открывал для себя новый мир ежедневного праздника. Она, засыпая, лепетала: «Котя, мой Котя». Одна была, очень смешная, загвоздка — патологическая аккуратность Виталика. Он понимал, что это ненормально, но полотенца в ванной вешал всегда ровно и поправлял за Наташей. Туфли в передней выстраивались в линию. Стопки тарелок в шкафу были строго организованы: сначала глубокие, поверх — мелкие большие, потом — десертные. И не дай Бог перепутать: он хмурился и переставлял по-своему. Смотреть на его письменный стол было тошно: стопка бумаг ровнехонька, карандаши остро заточены, в стаканчике ничего лишнего. То же и на рабочем месте в лаборатории: все резисторы и конденсаторы разобраны по номиналам и разложены по ячейкам — ну и так далее. Деньги в бумажнике — Ленин к Ленину. Наташа сначала терялась, потом стала раздражаться. Впрочем, когда конфликт достигал опасной точки, Виталик резко менялся. Раз увидел по телевизору какой-то триллер: маньяк, такой же аккуратист, пытается убить жену, оставляющую вещи где попало. Виталик криво усмехнулся — и тут же стал небрежно бросать полотенце на сушитель. Семья была спасена. И родилась Ольга.

А теперь вот и Кирка, внук. Ребенок как ребенок. Марки машин хорошо знает. И заливисто хохочет, когда что-нибудь срифмуешь. Скажем: Кирка — в голове дырка. Ха-ха-ха… А Ольга — деловая, энергичная, уверенная. Может быть, чуть чересчур. Тут у меня машину угнали. Новую, десятку. Нуда, тогда таких не было. Вот как эта. Хороша? По тому нашему с тобой времени — и правда хороша. Сейчас-то она чуть ли не признак бедности. Так вот, угнали, и она, Ольга то есть, сразу же сказала: «Папа, я тебе новую куплю». И купила. А помнишь, как мы в Одессу втроем… То была вторая наша машина, желтая такая, «одиннадцатый» ВАЗ. И на походном примусе грели болгарские голубцы из банки. Ольга от них балдела прямо. А ночевали в какой-то дыре с клопами. Или не было клопов? Не было. Перепутал — с теми, что падали с потолка в Псковском переулке. Так вот, купила. Нечаянная радость — и смущение от благодарной щедрости дочки. Ожидал ли? Пожалуй, хотя помню Кафкино: родители, ожидающие благодарности от детей, подобны ростовщику.

Профессия — ростовщик.

По-нашему, банкир.

Ольга теперь в крупном банке, референт (так красиво секретарей называют) вице-президента.

Потому может мне машину купить.

Вот еще одно твое письмо.

5 июля 1977 г.

Дорогой Котя!

Сейчас уже без десяти 11, Оленька наконец угомонилась, а я могу спокойно писать. Ее не дождешься — она занимается прожектерством: вот какое длинное письмо она напишет папе, но только не после завтрака (а к вечеру говорит — только не до ужина и не после ужина, а завтра после завтрака). Чтение тоже идет с трудом. Зарядку она по программе не делает, но зато лазает, висит, крутится на карусели (у меня голова кружится, а ей хоть бы что). Обычно выходим мы из дома часов пол-одиннадцатого (встаем от полдевятого до четверти десятого). По дороге заглядываем в кафе, там она пьет свой молочно-фруктовый коктейль через соломинку, а я — кофе. Когда погода более-менее приличная, не льет, как бывает нередко, и не холод без солнца, то идем на «моря-окияны», там прямо на пляже детская площадка, я сижу на скамейке, часто в куртке, а она (и др. дети) носится по площадке босиком (конечно, не все три часа босиком), потом моет ноги в море, а если погода приличная, то окунается. Часа в три обедаем. Пока я готовлю, Оленька гуляет еще во дворе. Потом она час ест, а в пять — полшестого мы снова идем пить коктейль и на море, на детскую площадку.