Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

нельзя наводить. Кое-как еще перебирались по шатким мосткам, да и то полиция часто запрещала. Наконец оттепель дошла до того, что лед на Неве сломало и река пошла, как весною. Третьего дня мост было навели, но сильный ледоход заставил опять развести его. Вчера — день моих лекций в университете. Я отважился пойти к Неве, но в заключение только полюбовался глыбами льда на ней и вернулся домой. Трудно будет потом соблюсти полноту и порядок в лекциях.

Сегодня — тоже день, назначенный для заседания цензурного комитета, но и оно не состоялось: Нева не допустила.

31 декабря 1841 года

Конец 1841 года. Мало радостей, и никакого удовлетворения он не принес мне. Провожаю его без сожалений и смело иду навстречу 1842-му: умереть ведь надо же когда-нибудь.

1842

3 января 1842 года

В Новый год на балу в Смольном монастыре встретился и познакомился с генерал-адъютантом Шиповым. Он, между прочим, много говорил о системе народного образования, которую намеревался ввести в Польше, где заведовал этой частью. Он противник так называемого классического образования и сторонник реального. Не поладив с Паскевичем, он принужден был оставить свой пост и возвратился в Петербург. Теперь он назначен казанским генерал-губернатором.

7 января 1842 года

У меня просидел вечер И. И. Давыдов, профессор Московского университета. Обширный ум, бездна познаний, знание жизни — все это есть у него, — а дальше что? Пока не знаю. Его упрекают в уклончивости, или, вернее, слишком большой склонности характера. Но все, знавшие его прежде, давно, как, например, Полевой, утверждают, что он сделался таким после несчастной истории, когда ему запретили читать философию в Москве и начали смотреть на него как на врага веры, престола и т. д. Но Полевому не следовало бы упрекать его за сближение с властями: он сам пережил нечто подобное после запрещения «Телеграфа».

8 января 1842 года

Граф Клейнмихель всесилен при дворе: он может сыпать милостями, крестами, деньгами и чинами. Вот работа для страстей! Аудиторское училище в данную минуту превратилось в арену для недостойной погони за всеми этими благами. После предстоящего выпуска ожидают массу наград. Большинство моих сослуживцев плашмя лежит, простирая руки кто к Станиславу, кто к Анне, к перстню, к табакерке. Можно, конечно, желать общественных выгод: это натурально. Но пусть бы эти выгоды по крайней мере покупались ценою настоящего дела, а не составляли исключительную добычу тех, кто всех искуснее в происках и сплетнях.

11 января 1842 года

Был у графа Виельгорского. Он просил меня о романе Миклашевичевой: нельзя ли пропустить? Нельзя. Много действующих лиц из духовных, есть на сцене архиерей, разбойник-помещик, плут-губернатор и прочее. Но Очкину был сделан строгий выговор.

Граф сообщил мне, что государь ему недавно говорил с негодованием о враждебном направлении нашей литературы, о нападках ее на высшие классы, в пример чего приводил «Сказку за сказкой». В одной из них с невыгодной стороны выставлено наше дворянство, и цензору Очкину был сделан строгий выговор.

Профессор Давыдов в большой милости у Уварова. Он добился этого грубою лестью, которую министр всегда принимает с простодушием ребенка, чему нельзя не удивляться, ибо у него нельзя отнять ума, если не глубокого, то во всяком случае сметливого. Давыдов особенно завоевал его сердце статьею «О Поречье», деревне Уварова, — статьею до того льстивою, что она насмешила всех в Петербурге, где нравы не так уже наивны, как в Москве. Уваров теперь принял здесь Давыдова с распростертыми объятиями. Недавно он заставил его прочитать по одной лекции в Екатерининском институте и Смольном монастыре, объявив предварительно девицам этих заведений, что они услышат «русского Вильмена». Давыдов явился и не произвел ожидаемого эффекта. Особенно не по вкусу пришелся он в Смольном монастыре. Делая там обзор русской литературе, он отказал в поэтическом даре Державину и вовсе не упомянул о Пушкине — разумеется, из желания угодить Уварову, который никак не может забыть «Лукулла». В заключение Давыдов сказал, что всему в России дает жизнь и направление министерство народного просвещения. И все это в присутствии Уварова, который не покраснел и тогда даже, когда Давыдов торжественно объявил, что «если он сказал что-нибудь хорошее, то обязан этим не себе, а присутствию его высокопревосходительства: сам он только Мемнонова статуя, возбужденная лучезарным солнцем».

После лекции Уваров подошел к начальнице, г-же Леонтьевой, и сказал ей: «Вы ведь напишете государю о моем посещении?» Затем он уехал и увез с собой оратора. А ведь и тот и другой слывут за умных людей!

22 января 1842 года

Новая тревога в цензуре. Башуцкий издает тетрадями книгу «Наши», где помещаются разные отдельные статьи. Одна из них, «Водовоз», наделала много шуму. Действительно, демократическое направление ее не подлежит сомнению. В ней, между прочим, сказано, что народ наш терпит притеснения и добродетель его состоит в том, что он не шевелится. Государь очень недоволен. К общему удивлению, дело, однако, обошлось тихо. Цензору даже не сделали официального выговора, а автора призывал к себе Бенкендорф и сделал ему лишь умеренное увещание. Цензуровал статью Корсаков: литераторы часто употребляют его как свое орудие, особенно Греч и Булгарин. Ему многое сходит с рук, от чего не поздоровилось бы другим. Хорошо иметь начальником брата! Вон Очкину за «Сказку» Кукольника на днях сделали строжайший выговор. Аристократы сильно взволнованы этими литературными дрязгами. Недавно один князь, член Государственного совета, с великим гневом говорил мне о демократическом направлении нашей литературы. Значит, они начинают читать русские книги: беда же книгам и цензуре!

Оно, впрочем, и правда, что стремление нашей литературы к так называемой народности и вообще усилия ее пробудить народное самосознание мало благоприятны для высшего сословия. У всех писателей, пишущих в народном духе, начиная с Полевого и так далее, тайная мысль та, чтобы возбуждать массу. Наше высшее сословие не имеет никаких нравственных опор и, естественно, должно падать с развитием образования в среднем и низшем классах. Но не само ли высшее сословие в том виновато? Оно вовсе не заботится о приобретении морального перевеса, — ведь кто, например, учится в университетах? Плебеи, а аристократы только «проходят курс» для аттестата. Мне памятен Пажеский корпус, из которого я, несмотря на ласки начальства, ушел, потому что не видел в аристократическом юношестве ни малейшего сочувствия ни к науке, ни к ее представителям.

27 января 1842 года

Императорский экзамен в Смольном монастыре. В половине экзамена приехал наследник с женою, а спустя несколько времени и сам государь. Он хотел послушать