Заговор патрициев, или Тени в бронзе - Линдсей Дэвис

— Как мы полагаем, ты знаешь о Елене?

— Ее отец описал мне ситуацию.

— Ситуацию! — повторила Сильвия, с прежним сильным негодованием. — Ты виделся с ней?

— Она знает, где меня искать, если захочет встретиться со мной.

— О, ради бога, Фалько!

Я поймал взгляд Петро, и он тихонько сказал своей жене:

— Лучше оставь его. У них свой стиль в отношениях…

— У нее, ты хочешь сказать? — возмутился я, обращаясь к ним обоим. — Насколько я понял, она тебе сказала?

— Я спросила ее! — с упреком ответила Сильвия. — Все видят, что этой девушке сейчас ужасно тяжело…

Я боялся этого.

— Тогда считайте это за честь; мне она ничего не говорила! Прежде, чем осуждать меня, подумайте, что чувствую я: не было никакой причины, почему Елена Юстина должна скрывать это! И я отлично знаю, почему она предпочла не говорить мне…

Сильвия в ужасе перебила меня:

— Ты думаешь, что отец ктото другой!

Эта мысль никогда не приходила мне в голову.

— Это, — холодно заявил я, — один из возможных вариантов.

Петроний, который в определенных вещах был очень прямолинейным, казался потрясенным.

— Ты так не думаешь!

— Я не знаю, как я думаю.

Я знал. То, что я действительно думал, было еще хуже. Я еще раз взглянул на них: они стояли взбешенные и оба объединились против меня. Потом я ушел.

Убеждать себя, что, возможно, я и не отец этого ребенка, — это обидно для Елены и унизительно для меня. Однако это легче, чем правда: посмотреть на то, кем я был. Посмотреть на то, как я жил. В тот момент я не мог винить Елену Юстину, если она отказывалась носить моего ребенка.

Она, когда я еще ничего не знал, уже сказала мне, что собирается делать. Елена «разберется с этим»; я все еще слышал, как она говорит эти слова. Это могло означать только одно.

В оставшейся части дня я признался, что у меня похмелье, и отправился домой отсыпаться.

LXXX

Лежать в постели — это не всегда пустая трата времени. Гдето в промежутке между тем моментом, когда ты убежден, что не спишь, и тем, когда спустя целую вечность просыпаешься, я придумал план, как напасть на след Пертинакса. Я откопал тунику, которая мне раньше нравилась; когдато она была сиреневой, но сейчас стала непривлекательного бледносерого цвета. Я сходил к цирюльнику, чтобы хорошо постричься. Потом, незаметно влившись в толпу, ушел.

В волшебный час перед самым обедом я перешел через Тибр по Аврелиевому мосту. Я был один. Никто не знал, куда я направлялся, и никто не заметил бы, если бы я не вернулся. Ни один человек, кто мог бы когданибудь об этом побеспокоиться, сегодня не стал бы вспоминать обо мне. Пока лечение головной боли было самой продуктивной частью дня.

Дни меняются. В моем случае, обычно в худшую сторону.

Дым из печей тысячи терм витал в городе. Он попал мне в горло, вызвав несчастный хрип, который уже и так сидел там. К этому моменту Елена Юстина уже поняла, что я вернулся в Рим и узнал о ее положении. Отец обязательно рассказал ей, как глубоко я обиделся. Как я и ожидал, она не предприняла попыток связаться со мной. Даже когда я облегчил ей задачу, проведя большую часть дня дома в постели.

Переходя через реку, я слышал звуки благородных аплодисментов на представлении в театре Помпея — не похожих на разгар веселья сатирического спектакля или даже возгласы и приветствия, которыми встречают обезьянок на канате. Наверное, сегодня показывали чтото старое, возможно, греческое, вероятно, трагическое и определенно религиозное. Я обрадовался. Мысли о том, что другие люди страдают, соответствовали моему настроению: три часа грустного выступления хора, пара кратких речей главного актера из класса ораторского искусства, а потом, как только кровь начинает пульсировать сильнее, твои медовые финики падают на предыдущий ряд, так что приходится нагибаться, чтобы поднять их, пока какойнибудь торговец с огромным задом не откинулся назад и не раздавил их — и когда ты наклонишься, чтобы взять их, то обязательно пропустишь единственный смешной момент в спектакле…

Сурово. Если хочешь развлечений, то сиди дома и лови блох у кота.

Аврелиев мост не был самым прямым маршрутом туда, куда я шел, но сегодняшний вечер был создан для того, чтобы выбрать длинные обходные пути и сбиться с дороги. Проклинать слепых попрошаек. Сталкивать старых бабушек в канаву. Наступать на нарисованные мелом на тротуарах игры, когда по ним еще прыгали дети. Потерять репутацию. Потерять приличие. Поранить пятку, пытаясь пробить дырку в упрямых перилах из травертина на одном древнем мосту.

Район на правом берегу Тибра наполнялся к вечеру. В течение дня он выгонял свое население на другой берег реки, чтобы торговать отравленными пирогами, отсыревшими спичками, ужасными зелеными бусами, талисманами на удачу, проклятиями, возможностью воспользоваться сестрой торговца на пять минут в крипте храма Исиды, куда половину времени только идти, и если подхватите чтонибудь неизлечимое, не удивляйтесь. Даже серьезные темноглазые дети исчезли с улиц собственного квартала, чтобы играть в свои особые салки — вытаскивать кошельки из чересчур доверчивых карманов вокруг Бычьего рынка и вдоль Священной дороги, где сейчас не осталось ничего священного, хотя, возможно, никогда и не было.

Вечером они все возвращались обратно, как темная река, втекающая в Четырнадцатый район. Тощие мужчины, несущие полные охапки поясов и покрывал. Безжалостные женщины, которые останавливают тебя, предлагая свои запутанные побеги фиалок или амулеты из треснувших костей. Снова те дети с грустными, прекрасными, ранимыми выражениями лица — и неожиданные непристойные оскорбления. К вечеру это место даже еще гуще наполнялось экзотикой. Над теплой аурой восточных ароматов поднималась приглушенная музыка иностранных развлечений, проходящих за закрытыми дверями. Суровые азартные игры на маленькие суммы, которые становились несчастьем на всю жизнь. За распутство дорого платят. Слышится шум барабана. Дрожь крошечных медных колокольчиков. Для гуляющего человека ставни, тихо висящие над головой в темноте, так же опасны, как внезапно распахивающиеся двери, проливающие свет на улицу, и маньякубийца с ножом. Только сыщик, имеющий определенные проблемы с головой, которому нужно, чтобы врач отправил его в морской круиз на полгода с огромной бутылкой слабительного и тяжелым курсом упражнений, мог один отправиться вечером за Тибр. Однако я пошел.

Подобные места во второй раз никогда не кажутся точно такими же. Когда я нашел нужную мне улицу, она была такой же маленькой и узкой, какой я ее помнил. Однако из винного погреба на улицу выставили два стола, и одна или две лавки в пустых серых стенах, выходивших на переулок, которых я даже не заметил во время полуденного отдыха, сейчас снова подняли свои деревянные ставни для вечерней торговли. Я вошел в булочную, облокотился на прилавок и стал выбирать себе чтонибудь из изделий, думая, как ужасно тяжела для желудка иностранная выпечка. Мое пирожное оказалось круглым, с половину моего кулака; у него была плотная консистенция, как у домашних фрикаделек моей сестры Юнии, но пахло оно, как старая попона. Когда пирожное проваливалось в желудок, что оно делало очень медленно, я чувствовал, как мои потревоженные кишки на каждом сантиметре пути выражают моральное возмущение. Я мог бы выбросить его в канализацию, но это вызовет засор. В любом случае, моя мама воспитала меня так, что я ненавидел выбрасывать пищу.

У меня была куча времени притвориться, что я жую свою сладость, почувствовать два твердых кусочка, которые были либо орехами, либо хорошо поджаренными мокрицами, проникшими в тесто. Тем временем я тщательно осмотрел окно комнаты на первом этаже, которую когдато арендовал так называемый вольноотпущенник Барнаб.

Окно было слишком маленьким, а стены дома слишком толстыми, чтобы увидеть много, но я мог разглядеть только тень, по крайней мере, одного человека, который перемещался по комнате. Необычайно повезло.

Я облизывал пальцы, когда напротив внезапно открылась входная дверь и на улицу вышли два человека. Одним был болтливый парень с чернильницей на поясе, похожий на писца. Другим, кто игнорировал поток жалоб своего спутника, пока сам незаметно во все стороны оглядывал переулок, был Пертинакс.

Он научился смотреть вокруг, но не видеть; если я был достаточно близко, чтобы узнать его — светлые спутанные волосы и узкие ноздри на беспокойном лице, — тогда даже с новой прической и в тунике нового цвета он тоже должен был узнать меня.

На пороге они пожали друг другу руки и пошли в разные стороны. Я пропустил чернильницу, который направлялся туда, откуда я сам пришел, и приготовился идти за Пертинаксом. К счастью, я не стал спешить. Двое мужчин, которые лениво играли в солдатиков за одним из столиков на улице у винного погреба, отодвинули доску и фишки и встали. Прежде, чем Пертинакс дошел до угла улицы, они тоже двинулись — за ним и как раз передо мной. Эти двое разделились: один ускорил шаг, пока не догнал Пертинакса, а второй остался позади. Когда человек, который шел медленно, дошел до угла, он встретился с другой тихой фигурой в более широкой улице. Почувствовав внезапный голос интуиции, я открыл дверь и зашел в помещение. Потом номера два и три объединили силы, и я был достаточно близко, чтобы подслушать, о чем они шептались.