За Великой стеной - Михаил Демиденко

Когда я пришел, мертвые насекомые лежали грудкой в красивой редкой раковине, достойной украшать любую коллекцию панцирей моллюсков. Отец Тихон читал жене невероятно потрепанную книжку на русском языке, больше половины текста переводя на «пиджин-руссиш», не менее запутанную тарабарщину, чем «пиджин-инглиш». Удивительно было не го, что он говорил «моя твоя не ходи», а то, что жена отлично его понимала, возможно, оттого, что «язык» мужа состоял в основном из ужимок, вздохов, закатывания глаз и звукоподражаний. В этом Тихон был великий мастер.

— А, беглец пожаловал! — отложил он в сторону книгу без обложки, отчего книга походила на стопку листов, распущенную веером. — Я знал, что непременно вернешься к утру. Деваться некуда?

— Вроде бы да, — сказал я.

Украдкой я посмотрел на титульный лист книги. «Идиот» Достоевского, прочитал я.

Кто бы, кроме русского, читал жене в пять утра эту книгу! Еще я подумал, что, если бы вдруг на Землю опустился межпланетный корабль с марсианами, следовало бы послать на установление контактов с инопланетянами Тихона — он бы, безусловно, нашел способ с ними объясниться. Вот только я не был уверен, смог ли бы он перевести им Достоевского, певца чисто земных страстей, понятных лишь жителям земли от Гималаев до Санкт-Петербурга.

— За тобой нет «хвоста»? — деловито осведомился хозяин дома. Преудивительный человек! Он даже не спрашивал, что происходит со мной, ведь его участие в моих мытарствах могло обернуться для него большими неприятностями.

— Нет, не «наследил», — ответил я.

— И то хлеб! Если найдешь нужным исповедоваться, — предложил отец Тихон, — то я приму исповедь. Она облегчит душу.

— Не нахожу нужным, — ответил я, рискуя оказаться за порогом.

— Занятно, занятно! — нисколько не обескураженный, пробасил он и уронил скамеечку. — У меня нюх хорошей ищейки. Что ж, идем, положу спать.

— Я не хочу спать.

— Хочешь не хочешь, ты поступаешь в мою семью. И пока я тебя не отпущу с богом, мои приказы выполнять без рассуждений. Попал бы ко мне служить в казачью сотню, когда я был молодым, а не старым попом, быстро бы к порядку приучил. Спать! Утро вечера мудренее. Ты еще молод, бессонница для тебя изнурительна. Суши портянки.

И он увел меня в заднюю комнату, выходящую окнами в проулок. Как ни странно, я сразу же заснул, крепко, без сновидений.

Разбудили меня часа через четыре. За окном припекало солнце.

Разбудил меня дьякон Михаил. Спросонья я его и не признал: в коротких штанишках, в рубашонке нараспашку и босиком.

— Вы похожи на кули в порту, — сказал я, надевая туфли.

— Ничего зазорного в этом нет, — ответил он слишком уже серьезно. С лица его почти не исчезало кислое выражение. — Вам тоже придется отказаться от европейского пиджака, он слишком заметен.

— На кули я все равно не буду похож, — возразил я. Он пропустил мою реплику мимо ушей, пригласил в столовую.

На столе домовито попыхивал самовар, стояла холодная свинина, лежали китайские пресные пампушки, приготовленные на пару. Завтракали без хозяйки — измученная ночным приступом, она заснула. Говорили шепотом.

Отец Тихон поминутно оборачивался на дверь спальни, прикладывал палец к губам:

— Тссс! Блюдце, что ли, треснуло? Нечистый попутал. Не беда, новое купим. Вечная у меня нескладуха получается. Что не ешь?

— Да по утрам... аппетита нет, — ответил я.

— Ешь. Когда придется обедать, неизвестно. У тебя паспорт есть?

— Безусловно. И разрешение на въезд. Я журналист...

— Зело болтлив! Паспорт, значит, имеется. И то хлеб! Нас он не интересует, не доставай. Это так, на всякий случай.

Неожиданно он протянул мне пачку американских долларов.

— Это что? — не понял я его жеста.

— Вспомоществование.

— Не понимаю. У меня есть...

— Бери на дорогу, — раздраженно сказал отец Тихон и испуганно обернулся на дверь, за которой спала жена. — Тише, господа! Дуню разбудим... Никто тебе милостыни не подаст. Эти пятьсот «бычков» на непредвиденные расходы. Бог знает что может произойти в пути. Деньги сиротские, из школьной казны взяли — Михаил у нас казначей. Не потребуются, возвернешь. Адрес известен. А потратишь, перешлешь должок по частям как сможешь.

— Право слово, не стоит...

— Хватит ломаться, — мрачно сказал Михаил. — Багаж не бери, доставят на место. Не ты первый, не ты последний.

— А куда вы хотите меня переправить?

— Здесь один вход и выход — море. Не переправлять же тебя на континент, — сказал отец Тихон. — Там ты попадешь к Кан Шэну[37], пропадешь, земляк, как пить дать. Должок не задерживай, по возможности и возверни. Я тебя провожать не буду. Дуняша проснется, ей уход требуется. Михаил проводит. Если что... Если совсем на мели окажешься, дай знать, что-нибудь придумаем. Все под богом ходим. Ни пуха ни пера. «Ала санклие буду ниани уруси тангри санкласен...» — прочитал какое-то заклинание отец Тихон. — Не понял? — спросил он, хитро прищурившись.

— Не понял, — ответил я.

— Это молитва Афанасия Никитина, жителя Россеи, города Твери. Запомни ее. Он ходил из Великого Новгорода за три моря в Индию, вроде нас с тобой, горемычных. Сказания его записали в Новгородских летописях. В конце сказания была молитва, написанная по-нашему, а слова басурманские, причудливые, не поймешь, на каком языке. Смешанный язык: «Твоя моя не понимай», вроде китайского: «Капитана, шибко шанго!» — и думает, что говорит по-русски. Причудливым языком изъяснялись купцы чужеземные в торгах. На восточных базарах. А смысл молитвы Афанасия очень великий. Слушай, что он говорил: «Да сохранит бог мир, да сохранит он русскую землю! Да устроится Россия, ибо нет в этом мире подобной ей земли». Ты русский рожденный, помни слова Афанасия, куда бы тебя судьбина ни забросила. Присядем и помолчим.

Так всегда поступала и моя матушка перед дальней дорогой. Даже отец, называя подобное языческим суеверием, подчинялся ее прихоти, тайно в душе веря в добрый знак.

— Ну с богом! — встал Тихон, постоял около стола, подошел и три раза поцеловал меня по-отечески.

Мы ехали на велосипедах, потом меня провели берегом, увешанным сетями, к лодке. Я лег на дно лодки, сверху набросали дерюжку из джута. Затем я поднялся по трапу на борт Ноева ковчега — ржавой калоши под панамским флагом.

Капитаном оказался старый грек по имени Микис. Прощание с дьяконом прошло сухо. Он произнес довольно замысловатую фразу:

— Странный вы народ, русские. Добрые, отзывчивые, но все куда-то бежите. Бежали на Дон, в Сибирь, затем из Сибири. Даже песню сложили «Бежал бродяга с Сахалина». Потом бежали из России, чтобы вновь с великими трудами возвращаться назад. А вы куда бежите?