Святослав. Хазария - Валентин Гнатюк

Все притихли, слушая волховские слова, а князь шепнул стременному, чтобы потихоньку собрались тут темники и тысяцкие, потому как понимал, что после волховского слова у воя и рука крепче, и глаз вернее, а в сердце решимость неодолимая поселяется.

– А чья это земля раньше была, и потом, как Русколань пала, кто её населил, и чей есть град Тьмуторокань? – зачастил вопросами к волхву любопытный Олесь, забыв на время даже о еде.

– Земля сия издавна заселена была, – неторопливо зазвучала речь волхва, – комырями, скифами, сарматами, яссами, койсогами, булгарами, греками, армянами, адыгами, хазарами и многими другими народами, потому как края благодатные. На Киевщине-то сейчас прохладно уже, овсени, а тут вон тепло летнее, пастбища для скота привольные да места удобные для лодий морских. А от тех причалов тьма дорог издревле проторена в разные концы света – и на полудень, к грекам, и на восход к морю Хвалынскому и народам асийским, и на полуночь, аж до града Нова и моря Студёного. Оттого и град, что на берегу Боспора Киммерийского стоит, прозывается Тьмутороканью. Во времена князей Олега Вещего и Игоря в Тьмуторокани и Корчеве русский флот стоял, отсюда они ходили и на греков по морю Русскому, и на арабов в море Хвалисское и возвращались тоже сюда. Потом хазары с византийцами грады сии приморские захватили. А ещё, – добавил волхв, – в одном гоне от Тьмуторокани, тоже на морском берегу, стоит град греческий Фанагория, где эллины издавна добывали из недр земных смолу жидкую и из той смолы делали огонь греческий, коим пожгли корабли наши в первый поход князя Игоря на Царьград.

– Непременно уничтожить сей град надобно, – зашумели уже собравшиеся темники и тысяцкие, – чтоб не могли наши лодьи жечь! Чтоб не лезли впредь через те грады греческие их стратигосы к хазарам да койсогам, не подстрекали бы их Киеву зло творить!

– Фанагорию, – отозвался князь, – конечно, не мешало бы взять, нечего грекам в Альказрии делать, хватит с них и Корсуни. Да с Визанщиной мир у нас пока, а на Фанагорию пойти – значит мир нарушить, хотя тиун там вроде хазарский? – обратился Святослав к танаисскому волхву. – Отец, ты многое про эти земли ведаешь, расскажи про град сей…

Кудесник не торопясь, задумчиво глядя в огонь костра, будто в языках его читал письмена неведомые, повёл рассказ:

– Ведомо вам, темники, что во времена древние были греки воинственны и сильны, и захватили земель много в краях разных, и грады свои поставили. Называли они такие грады полисами, и было их множество по берегам Русского, Сурожского и других морей. Вот и здесь, на берегу Боспора Киммерийского, греки полис поставили и в честь вождя своего Фанагора назвали. Был то вольный град, торговали его жители со всеми окрестными народами. Потом сей град был насильственно включён в Боспорское царство, что греки пришлые создали на землях наших предков, землях Великой Скуфии, вначале обманом и просьбами, а потом и оружием. Когда ромеи начали войну с Грецколанью, стала Фанагория супротив своих греков на сторону Рима. За то Рим дал ей снова свободу. Потом с восхода пришли полчища гуннские, и град сей, как и прочие все, на своём пути разрушили. Но он возродился и стал подвластен сначала Великой Булгарии, а потом Хазарин, – закончил свой краткий рассказ волхв.

– Погоди, отче, а отчего, скажем, Тьмуторокань сейчас хазарам принадлежит, а вот в Фанагории тиун хазарский, а град как будто византийский, не разумею я? – вопросил Притыка.

– То потому, что давние и крепкие связи с Византией у сего града, было такое, что даже сам император византийский в сем граде обретался, – ответил волхв.

– Как же он тут оказался, император? – дружно удивились темники.

– А так, братья, – продолжил свой рассказ волхв. – Византия что прокажённый в богатом платье, снаружи злато, серебро да меха, а под ними язвы гниющие да зловоние тяжкое. Где злато правит, там человеку свободному нет места. Потому в императорских покоях никакого покоя нет – убивают, травят, мстят и льстят непрестанно. В общем, был у них император по имени Юстиниан Второй, правил в Константинополе без малого десять лет и известен был тем, что на монетах повелел чеканить изображение бога их нового, Христа. Потом завистники сумели отправить того Юстиниана в изгнание в град Херсонес, Хорсунь по-нашему, и замыслили убить его. Юстиниан же убежал в эту самую Фанагорию. Женился на дочери самого Кагана хазарского, чтоб защита ему от Кагана была, и жил-поживал в своё удовольствие. Да только разница меж Хазарией и Визанщиной только снаружи, а внутри – что те рабы злата, что другие. В общем, прислали враги Юстиниановы богатые дары Кагану и просят: отдай нам Юстиниана живого или мёртвого, на всё согласны. Каган на дары те польстился, принял, а наместнику своему в Фанагории, по имени Папац, и архонту Боспора Киммерийского, по имени Валгицу, велел тайно убить собственного зятя. Но было в этой куче зловонной одно зерно чистое – жена Юстиниана, дочь Кагана по имени Феодора. Узнала она о готовящемся убийстве мужа своего, которого любила крепко, и тайно ему о том поведала. Тогда вызвал Юстиниан к себе Папаца, да и задушил его шнуром тонким, а потом то же проделал и с Валгицу. После жену свою любимую, дабы жизнь её смертельной опасности не подвергать, отправил в Итиль к отцу, а сам тайно бежал из Фанагории, пробрался в Болгарию, что на Дунае-реке, и с помощью болгарского войска, в союзе со славинами, вернул себе власть в Византии. А у Фанагории с тех пор особое положение – вроде бы и с Хазарией, и в то же время с Царьградом…

– Да, – протянул кто-то из темников, – воистину речёшь, отче, где злато правит, то свободному человеку места нет в том краю. Не приведите, Боги славянские, чтоб у нас на Руси такое когда-нибудь случилось, супротив такого зла и меч, и копьё бессильны. А град тот извести надо, это точно!

– Как-то в детстве длинным зимним вечером поведал мне мой наставник сказание древнее, – задумчиво продолжил танаисский волхв. – Что был в сих местах, у моря Сурожского, когда-то богатырь из тавро-скифов. Как его собратья звали, уже неведомо, но греки Ахиллом, то есть живущим у моря, величали. Восхищались приезжие купцы и воины его силе, стати и яри воинской, да свои собратья-тавры не жаловали из-за того, что несдержан он был, себя выше общины ставил и не по-славянски жесток был с противниками. Лести ли греческой поддался сей Ахилл или за поступки свои, духу русскому противные, только изгнан он был из страны своей и стал грекам служить. На ту же Трою их водил, много бед сородичам принося. За силу свою и дерзость почёт великий имел, жизнь роскошную, палаты каменные, жену-раскрасавицу и прочее. А после смерти, коей, кстати, сам Аполлон способствовал, направив пущенную Парисом стрелу в самое уязвимое место – пяту Ахиллесову, стали благоговеющие пред ним греки его богоравным почитать, храмов да святилищ наставили. И после смерти боялись сего богатыря, думали: а как восстанет он из Аидова царства, мало никому не покажется! Старались богатыми дарами изваянию Ахилла добиться его расположения и покровительства. Никто точно не знает, где насыпан его курган, – то ли возле Трои, то ли на дунайской Певке, то ли здесь, на родине, где он родился и был скифским царём. Совсем недалече от Тьмуторокани, напротив Киммерийского Боспора, там, где Дельфинья коса, до сих пор стоят колонны его святилища. Изваяния, понятно, давно нет, но, рекут, изображён он был с копьём, щитом и серьгой в ухе, как в наших древних Родах принято… – Волхв многозначительно замолчал.

– Эге, княже, так вот почему греки полонённые тебя новым Ахиллесом кличут! – возбуждённо заговорили темники. – Боятся тебя! Может, надобно посетить сие Святилище?

– Нечто подобное сказывал мне волхв Велесдар, – ответствовал князь. – Про другого могучего князя из антов и про его службу волохам. Халабудой его звали. Родичи его изловили и покарали. Нет, братья-темники, то для греков, хазар и прочих народов честь воинская с человеческой зачастую не сходятся, а по мне, какой бы славный воин ни был, а предательство все его доблести обращает в пыль. Не пойду я в Ахиллово святилище, – твёрдо молвил Святослав.

– Ладно, братья-темники, давайте расходиться, – заключил разговор Издеба, – поздно уже, на заре снимаемся.

Святослав по привычке прошёлся вокруг Стана, проверил стражу, а затем отправился спать, постелив попону на пожелтевшей траве и положив седло в изголовье.

Ночь стояла чужая, – где-то выли шакалы, а звёзды горели необычайно ярко, как адаманты. И неслась над степями тихая песня воина про Киев-град, калину и девицу, что ждёт-дожидается милого. И время от времени тишина нарушалась громкими окликами стражников:

– Слава великому Киеву!

И в ответ:

– Слава Перуну грозному!

И далеко разносился тот окрик в чужой ночи, и отзывался на него из степи злобный и тоскливый вой шакалов.

Глава 2

Сход кудесников