Как разграбили СССР. Пир мародеров - Лев Сирин

— «Литературка» во время перестройки ратовала за капитализм. Но не было ли тут саморазрушительного писательско-журналистского парадокса: являться представителями одного из самых обеспеченных слоев населения в СССР — гонорары, дачи, квартиры — и на волне своих же чаяний скатиться фактически в бедность?

— Ну, либералы ничего не потеряли. Они в 1990-е годы попали на содержание к очень серьезным фондам. Зарплаты сотрудников толстых журналов, которые поддерживал Фонд Сороса (у меня даже была по этому поводу статья «Соросята»), не снились даже академикам! Этот факт просто не афишируется. Существовали системы грантов и лекционных турне. И когда моя семья в 1991—1993 годах жила на 100 долларов в месяц, эти люди получали, к примеру, за двухнедельное турне по США несколько тысяч долларов!

— Вам не кажется, что наряду с обретением независимости прессой и литературой независимость от прессы и литературы получила и власть?

— Конечно! Раньше по многим публикациям «Литературной газеты» исполнительной властью принимались конкретные решения и в отношении самой власти. Все это было очень серьезно. Сейчас власти наплевать на публикации — хоть оборись! Сколько кричали, что деятельность Чубайса на посту «эффективного менеджера» кончится технотронной катастрофой?! Никто не слушал! Когда рванула Саяно-Шушенская ГЭС, тогда об этом только и задумались.

— Советскую власть ругали за цензуру, в 1990-е и сегодня ее совсем нет?

— Сегодня есть корпоративная цензура: если газета принадлежит какой-то корпорации, то попробуй о ней заикнись! Сегодня идет поддержка депрессивной литературы: ей отдаются все премии; жюри всех этих «букеров», «национальных бестселлеров», «Большой книги» сформированы таким образом, что книги писателей традиционного русского мировоззрения не проходят через это сито. Не случайно, скажем, в жюри «Большой книги» сидят только москвичи, питерцы и эмиграция... И это делается специально! Чтобы молодое поколение знало, что надо именно такую литературу писать — тогда будут премии, переводы... А если ты будешь писать тексты, в которых у тебя будет болеть сердце за народ, за державу, то хрен ты чего получишь — и не пытайся! Если ты свой в тусовке, то какую бы хрень ни писал — все будет хорошо, а если ты не свой, приходи хоть с первой частью «Тихого Дона», все равно все скажут: это чепуха, уберите этого человека!

— После развала СССР возникли имущественные драки среди писателей. Нужны ли такие союзы писателей?

— Нужны профсоюзы писателей: взносы, медицинская помощь, страховка — все как положено. Сегодня аппараты что демократических, что патриотических союзов писателей кормят только себя, проедая остатки писательской собственности, сами себе вручают бесконечные премии... Причем любовь к денежным знакам свойственна и космополитам, и патриотам, она — внеидеологична. Продали почти всю собственность: детсады, поликлиники, все что можно! Жулье! А эта переделкинская история, в которую были вовлечены патриоты с патриотическим союзом писателей?.. На ее примере я понял, что желание жить за счет писательской собственно-ста побеждает даже самые жаркие патриотические чувства. Так что нужен нормальный профсоюз, по идеологическим принципам никто из писателей больше объединяться не будет. Все! Отгремело!

Москва, декабрь 2009 г.

Битов Андрей Георгиевич - классик отечественной литературы, президент Российского ПЕН-клуба. Родился 27 мая 1937 г. в Ленинграде. В 1957 - 1958 гг. служил в стройбате на Севере. Автор романа «Пушкинский дом».

— Вы как-то сказали о себе: при советской власти «не прогнулся, но прозябал». Не такая уж, наверное, и плохая была власть, если при ней можно было допрозябаться до «Пушкинского дома», Андрей Георгиевич?

— Я не думаю, что в СССР была советская власть, в СССР была империя, поэтому основная тема моих произведений — империя; это было единственное, что я мог как невыездной изучать, как страстный путешественник тоже изучать, как человек с геологическим образованием тоже изучать, и я вполне этому предавался. Я думаю, что большевизм как диктатура позволил сохранить империю, которая могла бы расползтись после Первой мировой войны, как Австро-Венгрия, скажем, или как она расползлась в наше время. Режим удерживал империю, а империя на самом деле такое историческое существо, у которого, возможно, свое подсознание; и тиран тоже есть часть организма империи, централизованная власть для такого пространства, по сути, неизбежна.

— Акунин — поп-культура?

— Не знаю, я не очень его читал... Дело в том, что в последние десятилетия поднялись запрещенные жанры, которые удовлетворяют рынок, — там есть лучшие и худшие профессионалы, а та литература, на которую ориентируюсь я, — непрофессиональная литература, вся великая русская литература непрофессиональна, только Чехов уже был профессионалом. Достоевский мог бы быть профессионалом, но он себя загонял в эту структуру проигрышами и нищетой. Для Пушкина поэзия была скорее как позиция, при этом он был не против тех денег, которые ему могли заплатить за сочинения, но его литература — это развитие, то есть совсем другое занятие, это непрофессиональная литература. В советское время профессионалами кого называли? Кто больше всех зарабатывал от литературы? Так больше всех зарабатывали секретари союзов писателей. Я — такой устаревший образец писания как попало, как Бог на душу положит; это мое кредо. Конечно, в момент письма я не думаю, что Бог вкладывает слова в уши, но я стремлюсь к какой-то свободе текста и к своей собственной свободе, к постижению сути тех явлений, которых я по недоумению и недоразвитости стал очевидцем, свидетелем, и что стало моим опытом. Таким вот образом. Ну а потом... судьба произведения — это темное дело, и как они будут жить без меня, я не знаю.

Акунин, по-моему, изобрел одну великую вещь — и то я знаю это умозрительно, потому что читать про Фандорина мне неинтересно, — он сообразил общую отсталость публики, общий ее голод по жанру, которого не существовало в России. Он ведь господин вполне интеллигентный, образованный, японист. Акунин перенес действие своих романов в то время, когда в России мог родиться настоящий детектив, но он родился в это время в Англии... Он написал романы, которые могли быть написаны тогда — это такая догадка, которая дорогого и стоит, понимаете? Его успех обеспечен этим. Путь Марининой, допустим, другой. Вот ее романы я одно лето в Крыму читал, потому что хотел понять, кто их пишет. Когда я читаю какую-нибудь книгу, я либо не думаю про автора, а с ним общаюсь на равных или снизу вверх — я имею в виду, конечно, настоящие книги, либо я начинаю на основании текста догадываться о личности автора, то есть строить собственное произведение об этом человеке. Романы Марининой меня увлекли, потому что я никак не мог почувствовать там человека, разгадать автора... в данном случае разве что какие-то черты Каменской указывают в сторону Марининой; зато это хорошо заполняет страницу — приготовление какого-нибудь блюда, какая-нибудь косметика, боли в спине или еще что-то. Но эти люди работники, они профессионалы, а я нет.

Москва, январь 2010 г.

Российская писательница детективного жанра. Родилась 16 июня 1957 г. во Львове. Подполковник милиции в запасе. По мотивам 21 произведения создано 4 телесериала «Каменская». Произведения Марининой изданы более чем в 25 странах мира.

— Гибель Советского Союза ознаменовалась очень немногими позитивными тенденциями. Одна из них — расцвет издательского дела. Вы лучший автор детективной прозы в лучшем российском издательстве «ЭКСМО» в 1990-е годы побили все мыслимые и немыслимые рекорды по количеству изданных книг за определенный период.

— Не знаю насчет рекордов, но книг было действительно много.

— Поводом для литературной плодовитости у Достоевского были долги...

— У меня долгов никогда не было. (Смеется)

— Что же служило причиной Вашей «скорописи»?

— Молодой кураж. Как я понимаю, речь идет о периоде 1995 — 1996 годов, значит, тогда я была на 15 лет моложе, здоровее, глупее, азартнее, отчаяннее, храбрее. Из меня тогда — не хочу пользоваться очень русским словом «перло»... из меня это все тогда выплескивалось. Это действительно были мои самые плодотворные годы, в один из которых я написала 5 книг, а в другой — 6. Это были мои личные рекорды, которые я потом даже и не пыталась повторить. Перешла к плавному ритму — 2 книги в год. И это ритм, в котором я все нормально успеваю.

— Меркантильный момент в Вашем труде на первом этапе совсем не присутствовал?

— Он не присутствовал, потому что мне тогда за мои книги платили очень мало. Середина 1990-х годов — это только-только становление издательского бизнеса в его нынешнем виде. А я тогда была начинающим автором, который вообще не знал, что сколько стоит, и которому можно было заплатить 600 долларов за роман и издать его 80-тысячным тиражом. Это сейчас мы понимаем, что так не бывает. Если у романа такой тираж, то гонорар должен быть существенно выше. А тогда, ухватив эти 600 долларов, я чувствовала себя Рокфеллером.