Право на одиночество - Аннa Шнайдер

Я вздохнула, припоминая те времена, когда училась в школе. Как же доставалось моим родителям! Я, как многие подростки, была безжалостна к чувствам своих родных.

– В моей душе жила ненависть, – продолжала я ещё тише. – Да что там – до сих пор живёт. Я ненавидела всех и каждого. Когда я выходила из дома и видела на улице какую-нибудь девочку с точёной фигуркой, я ненавидела её. Понимала, что никто не виноват, но не могла справиться со своими чувствами. И больше всего я презирала людей, которые пытались научить меня какой-нибудь новомодной диете. Многие искренне считали, что я такая, потому что много ем. Святая наивность! Да у нас дома конфеты и печенье были только по великим праздникам. Я не говорю про то, что мама тщательно следила, чтобы я не ела ничего лишнего. Только благодаря ей я в бегемота не превратилась. И самое смешное, что мне никто – никто! – не верил. Все считали – раз толстенькая, значит, ешь много. И это самое страшное, Максим Петрович, когда тебя заранее называют лгуньей и ничуть в этом не сомневаются. А доказать обратное ты не можешь в принципе.

Слова лились из меня, и я почти чувствовала змеиное шипение, которое было готово вырваться из моей груди. Но, нет… это всего лишь моё воображение. Не более того.

– Поэтому я не любила танцевать. Танцующий бегемот – что может быть отвратительней? Я несколько раз ходила в ночные клубы со своей лучшей подругой, и все эти разы тихо ненавидела окружающих. За их красоту, отсутствие комплексов, за их беспечность… Сама себе я всегда казалась похожей на клубок ниток, только вместо ниток – мои страхи и комплексы. А знаете, чего я боялась больше всего, Максим Петрович?

Всё это время начальник внимательно смотрел мне в глаза. Я не могла понять, о чём он думает.

– Догадываюсь, – тихо сказал он. – Но разреши мои сомнения.

– Я боялась показать свою слабость, – судя по удивлению, мелькнувшему во взгляде Громова, он подумал о чём-то другом. – Я нарочито надевала на себя маску равнодушия, и лишь небо знает, чего мне это стоило и какие демоны в это время бушевали в моей душе. Я боялась, что кто-то хоть на миг поймёт, что за личиной снежной королевы – нежная и хрупкая девочка, которая плачет от каждого нанесённого ей оскорбления. Не спрашивайте меня, почему я так боялась именно этого – я не знаю. Но каждый день, встречая на своём пути трудности, насмешки, жестокость, я говорила себе, что не имею права быть слабой. А после смерти родителей…

Я закрыла глаза, вновь переживая тот ноябрьский день.

– После смерти родителей я действительно стала снежной королевой. Я перестала притворяться. Меня ничто не могло больше напугать или унизить – мне было всё равно. И, знаете… Я всю жизнь стремилась к подобным ощущениям, я всегда хотела быть сильной. Но, конечно, не такой ценой. Однако, достигнув этого, я поняла, что умерла.

Первые ласковые солнечные лучи нежно прикасались к стволам деревьев, к остаткам снега, уже покрытого грязью, и к нашим лицам. Я не могла понять, о чём думает Громов, да и не пыталась…

– Каждый человек мечтает о доле другого, – продолжила я. – Мечтает стать красивее, лучше, выше, смелее. Но мало кто понимает, какая это непозволительная роскошь – отказ от самого себя. Ломая свою личность, ничего, кроме пустоты, не чувствуешь. И мне жаль, по-настоящему жаль, что место той искренней и нежной девочки заняла снежная королева, украв её душу и заключив в глыбу льда. Но… – я глубоко вздохнула, – я признаюсь вам в своей слабости. Пожалуй, единственной на данной момент. И слабость эта в том, что мне так проще жить. Я пошла по самой короткой и пустой дороге, выбрав путь одиночества. И это моё право.

Я почти дословно повторила ту фразу… «Право на одиночество»... Она уже давно стала моим проклятьем. Но никому, даже Громову, я не собиралась рассказывать всей правды о себе и своём проклятье.

Помолчав немного, Максим Петрович тихо сказал:

– Это самая печальная сказка о снежной королеве, которую я когда-либо слышал.

– Это ещё не конец, – я улыбнулась. – Ведь сегодня вам удалось немного растопить её лёд. И я даже ненадолго вспомнила ту девочку, которой была раньше. Я всегда ненавидела ночные клубы за громкую музыку и огромное количество неискренних людей. Но сегодня, танцуя, я почувствовала, как во мне подняла голову прежняя Наташа.

– Это хорошо или плохо? – настороженно спросил Громов. Я рассмеялась.

– Максим Петрович, уже три года я не испытывала таких эмоций, как сегодня. И вы спрашиваете, хорошо это или плохо?

– Но ты же сама только что упомянула, – он тоже заулыбался, – какую именно дорогу выбрала.

Я покачала головой.

– Это не имеет никакого отношения к моему пути. Это касается только жизни моей души. Я признаюсь вам, Максим Петрович, я была уверена, что та девочка во мне умерла окончательно и бесповоротно. Но сегодня я убедилась, что это не так. И… я рада. Я скучаю по самой себе.

Я опустила голову, чтобы скрыть слёзы. Да уж, я слишком много плачу в последнее время. Но это нисколько меня не огорчает.

Я почувствовала руку Громова на своём подбородке. Подняла глаза. Максим Петрович улыбался, а из-за выражения его глаз по моему телу прокатилась волна маленьких иголочек. Нежность… господи, какая нежность!

– Милая моя Наташа, – его голос будто обволакивал меня заботой. – И я повторю то же, что уже говорил тебе не раз: ты необыкновенная девушка. Так чувствовать способен далеко не каждый человек на этой планете. И спасибо, что поделилась со мной частичкой своих воспоминаний. Ты даже не представляешь, как это важно для меня.