Синдикат киллеров - Фридрих Незнанский

А что сейчас делает Татьяна? Почему ему нужно было именно теперь взять да поломать человеку жизнь? И чего добился? Двойного одиночества?

Нет, если постоянно думать, что, да зачем, да как, можно точно с ума сойти. Там сейчас одна жизнь, здесь другая. И не нервы себе надо мотать, а мозги упражнять. Все психозы — от безделья. Уж это Никольский знал как дважды два.

Самым страшным для него оказалось испытание одиночеством. Вот о чем он никогда не думал. Регулярно, в точно назначенное время, открывалось дверное окошко и ему подавали еду. Ни на какие вопросы — а вскоре и требования — надзиратель не реагировал. Тишина. Шли сутки за сутками. На допрос его не вызывали. В конце недели: руки за спину! Выходи! Лицом к стене? Вперед! Не останавливаться! — привели в баню. Он вяло помылся и снова движение — не ходьба, а именно механическое, от команды к команде, движение — по коридорам обратно в камеру. На постели чистое белье и — тишина.

Он стал звереть. А потом вдруг увидел на столе муху! Она бегала туда-сюда, потирала лапки — ишь, чистюля! Изогнув за спину лапки, чистила крылышки, она жила. Он влюбился в это живое создание и больше всего боялся, что она бросит его и улетит... Внимательно наблюдая за ней, изучая ее движения, повадки, Никольский обнаружил, что снова становится человеком. Пробуждение интереса к мухе стало у него возвратом к самому себе прежнему.

И вот наступил час, когда дверь отворилась в неположенное время. Руки за спину! Выходи! Не останавливаться! Лицом к стене! — за спиной кого- то провели, протопали вялые шаги.

Его ввели в небольшой кабинет, окрашенный казенной серо-зеленой масляной краской, какой когда-то красили кухни в коммунальных квартирах. За столом сидел тот самый ненавистный молодой следователь. Он показал на стул напротив. Никольский сел — стул был привинчен к полу.

Следователь долго делал вид, что тщательно готовится к допросу, перекладывал с места на место бумаги в папке, пробовал на клочке бумажки, как пишет шариковая ручка.

Никольский, отчего-то враз успокоившись, с откровенной насмешкой наблюдал за ним.

Наконец следователь поднял голову.

—  Моя фамилия Жирнов. Я — еле...

—  Знаю, — перебил небрежно Никольский. — Вы мне уже представлялись. А я со своей стороны выражаю категорический протест. Меня не допрашивали больше недели. Мне не разрешают встречу с адвокатом. Мне до сих пор не предъявлено обвинение!

—  Все у вас будет, — с легкой издевкой пообещал Жирнов. — И допросы, и обвинение. А насчет адвоката — это мы решим позже.

Тогда я отказываюсь отвечать на ваши вопросы.

—  Прекрасно, именно поэтому я вас и вызвал. Итак, что вам известно о так называемом путче?

Никольский молчал. Что ж он, в самом деле, что ли, такой дурак, чтобы обсуждать этот вопрос со следователем? Что там сказано в кодексе по поводу недоносительства об особо важном государственном преступлении? Чуть ли не червонец грозит, как пишут в детективах. Или чуть меньше — какая разница.

—  Я повторяю свой вопрос. Что вам известно...

—  Ничего абсолютно. И я повторяю вам свои требования.

—  Хорошо, — сказал следователь и нажал на кнопку.

В кабинет вошел конвоир.

—  В камеру, — качнул головой следователь.

—  А еще я требую, чтобы мне дали что-нибудь почитать. Хоть старую газету, все равно. Вы не имеете права сушить мои мозги. Я еще только подозреваемый и обвинения не видел!

Никольский поймал себя на том, что говорит слишком много. Наверное, оттого, что целую неделю не слышал никакой человеческой речи, кроме...

—  Руки за спину! Проходи!

Ну вот, знакомая песня...

Через несколько дней следователь вызвал его снова и стал задавать все те же вопросы.

И опять Никольский отказался отвечать, выдвинув в противовес свои требования. Так они и препирались — вяло и глупо. Пока следователь не вызвал конвоира.

Но одно из требований арестованного неожиданно выполнили. Во время обеда надзиратель подал ему ротапринтный листок, где были перечислены два десятка книжных названий. Боже, что это было! Сказки, какие-то книжки никому не известных писателей, от одних только названий начинали ныть зубы: «После бури», «Заре навстречу», «Солнце светит всем» и прочее в таком же духе. А ведь Никольский от кого-то слышал, что в этих изоляторах имеются очень даже приличные библиотеки. Видно, не для всех даже эта малая радость. Он выбрал себе роман Василия Ажаева «Далеко от Москвы», потому что еще со школьных времен помнил, что книга эта толстая и, кстати, не так уж и плохо написана. Правда, это давно было, когда он читал ее, а потом смотрел фильм, где парторга Бадридзе очень хорошо играл актер Свердлин. Что ж, за неимением гербовой, пишем на обычной...

3

Татьяна проявила фантастическую энергию. С помощью Арсеньича она организовала трехсменную работу по восстановлению офиса, и рабочий класс закончил отделку помещения в рекордно короткие сроки. На монтаж оборудования ушло не больше недели, и в тот день, когда следователь в очередной раз вызвал на допрос Никольского, чтобы задать все тот же сакраментальный вопрос: что вам известно о путче? — три центральные газеты отвели свои полосы банку «Нара», который сообщил вкладчикам и акционерам своего общества, всем верным друзьям журавлика, о начале денежных выплат.

Толпы народа осаждали тушинский офис. Многие чуть ли не с вечера занимали очередь, чтобы достояться, получить наконец свои деньги, которые считали потерянными. Как оказалось, далеко не все поверили шумной газетной провокации и теперь требовали от руководства банка и компании расширения продажи акций.

Предусмотрительность Никольского с переводом всех бухгалтерских документов в компьютерные дискеты позволила в кратчайшие сроки полностью восстановить всю банковскую документацию. В сейфы банка перекочевали и опломбированные мешки из дома в Малаховке. Зная все шифры, заблаговременно переданные ей Никольским, Татьяна быстро поправила финансовые дела «Нары» и была готова перейти к следующему этапу — внедрению более совершенной системы учета при продаже и покупке акций. Если, скажем, раньше чек при покупке акции пробивался обыкновенной кассой, как это было принято во всех компаниях, то Татьяна предложила использовать для этой цели специальный компьютер, информация с которого немедленно поступала в единый центр для обработки. Это было важное нововведение.

И наконец, обжегшись в прямом смысле на пожаре в офисе и вынужденном в этой связи прекращении деятельности, она резко оживила работу филиала в Наро-Фоминске, который на самом-то деле являлся базовым. И помимо всего прочего «Нара»- банк стал открывать свои представительства в других городах страны, где арендуя, а где и покупая необходимые помещения.

Словом, пока Никольский в Лефортове безуспешно ожидал обвинения и адвоката, журавлик снова благополучно закурлыкал в рекламных телевизионных роликах. Не знал этого Никольский. А если бы знал, то порадовался, что передал дело в золотые руки Татьяны.

Ее проницательности и умению вести переговоры с партнерами, деловой хватке завидовал и Арсеньич. Помня последнюю просьбу Евгения — без меня как со мной, — он прилагал все усилия, чтобы Татьяна, именно она в первую очередь, чувствовала себя полновластной хозяйкой дела. Только абсолютная власть и абсолютная ответственность в совокупности, по его представлениям, могли дать достойный Жениного дела результат. А взял этот принцип на вооружение он еще в армии, когда видел, что зачастую даже самые острые моменты правая рука командования ограниченного контингента толком не знала, что делает левая. И так у нас во всем, был он уверен. А потому хоть в одном частном, конкретном деле желал видеть настоящий порядок.

Памятуя также просьбу Никольского связаться с адвокатом, Арсеньич еще в день ареста позвонил Борису Сергеевичу Гордину, который принимал участие в рассмотрении уголовного дела АНТа, куда так хотелось некоторым «друзьям» притянуть и Никольского. Но тогда не получилось, и во многом благодаря Гордину.

Достаточно пожилой уже человек, явно старой адвокатской закваски — нет, не той, которая молча и подобострастно выслушивала откровения Андрея Януарьевича Вышинского, еще задолго до чудовищного тридцать седьмого года объявившего, что советский суд «должен исходить и всегда исходит исключительно из соображений государственной и хозяйственной целесообразности», — Гордин скорее походил на еще более давних российских интеллигентов, которые называли себя «защитниками», — типа Петра Акимовича Александрова или Владимира Ивановича Жуковского патриархов русской юриспруденции. Он и внешне был похож на Жуковского, особо почитаемого им за то, что из принципиальных соображений оставил должность обвинителя, товарища прокурора Петербургского окружного суда, и перешел к адвокатской деятельности, где особенно ярко проявился его талант защитника. Борис Сергеевич был худощав, небольшого роста. Голос имел негромкий, а профилем напоминал Мефистофеля работы скульптора Марка Антокольского — такие же острые черты лица, усы с воинственно торчащей бородкой, внимательные, глубоко запавшие глаза. И, так же как его замечательный предшественник из прошлого века, «не умел мириться со злом и не знал уступок в вопросах чести» (именно так писали современники о Жуковском).