Я — «Берёза». Как слышите меня?.. - Анна Тимофеева-Егорова

К счастью, рядом была Юля. Я металась в бреду. Все казалось, что падаю в горящем самолете, что огонь обручами стягивает голову, что нужно что-то сделать, чтобы вырваться из жестких тисков…

Когда сознание возвращалось, я видела сидевшую рядом со мной Юлю.

— Потерпи немножко, миленькая, привезут же нас куда-нибудь. Найдем мы лекарства, обязательно найдем, — плакала и причитала она.

Пять суток эсэсовцы везли нас по Германии. На остановках с грохотом открывалась дверь товарного вагона.

— Смотрите! — кричал эсэсовец, и много глаз — и злобствующих, и сочувствующих, и равнодушных — смотрели туда, где на полу лежали полумертвый-полуживой пленный солдат и я.

Мне очень хотелось пить. Но как утолить жажду, если вместо лица страшная маска со склеенными губами? И Юля через соломинку, вставленную в щель рта, поила меня.

Стояла жара. На ожогах появились нагноения. Я задыхалась. Хотелось, чтобы скорее кончились все эти муки… Пять суток ада. Наконец эшелон прибыл на место назначения. Колонна пленных, окруженная многочисленными конвоирами, прошла через ворота гитлеровского лагеря «ЗЦ». Меня несли на носилках, как носят покойников на кладбище, товарищи по беде. Ворота закрылись за нами. Носилки поставили на землю. И тут сбежалось много немцев посмотреть на русскую пленницу. А я лежала беспомощная, обгоревшая, с переломами — умирающая…

После мне расскажут о том, что лагерь весь был ошеломлен, как разорвавшаяся бомба — русская летчица. Немцы, окружившие меня, о чем-то громко спорили. Я поняла одно — карцер!

И вот опять несут носилки по узкому коридору из колючей проволоки, мне видны вышки, на них автоматчики. За проволокой с обеих сторон слышу какой-то гул, а затем в меня что-то полетело. Оказывается, это французы, итальянцы, англичане — пленные Кюстринского лагеря бросали мне куски хлеба, сахара… — в знак поддержки и солидарности. Юля, шедшая рядом с носилками, все подбирала и складывала в подол армейской юбки.

Нас с Юлей Кращенко поместили в каменный изолированный бокс. Гладкие бетонные стены. Возле одной стены двухярусные нары. Низкий цементный потолок с деревянной перекладиной и лампочкой на ней. Два небольших окошечка с двойными решетками. Раньше в этом помещении размещался карцер.

Юля высыпала мне в ноги — больше некуда было положить собранные куски хлеба, и в это время вошел громадного роста гестаповец, прилично говоривший по-русски, и два немецких солдата с ним.

— Вам тут будет карошо! — обратился он ко мне и тут же: — А это что за мусор? — немец показал плеткой на лежавший у меня на наре хлеб. — Убрать! Солдаты сгребли все, не оставив даже кусочка. Юля стала просить, чтобы оставили хлеб и сахар, но гестаповец был неумолим. Ушли.

У дверей карцера замер гитлеровец с деревянным лицом и автоматом на шее. Подо мной, вернее под моим ложем, Юля спрятала в обгорелом сапоге мой партбилет, два ордена Красного Знамени и медаль «За отвагу».

Началось полное душевной и физической боли мое кошмарное существование в фашистском лагере «ЗЦ».

Солидарность

Карцер, по мнению гитлеровцев, наверное, самое подходящее место для человека, находящегося между жизнью и смертью. Все, что делали со мной нацисты, было в их духе. Они не пытали меня, не истязали, волею случая попавшую в их лапы. Нет, они просто бросили меня в этот сырой бетонный каземат, бросили на произвол судьбы без элементарной медицинской помощи. Они не убили меня сразу, а с изуитской жестокостью дали возможность умирать самой — медленно и мучительно. Но на пути смерти встала человеческая солидарность. В тот же день, когда меня упрятали в карцер, в лагере началась настоящая битва за жизнь русской летчицы, битва, в которую включились десятки, сотни людей доброй воли, представляющих в Кюстринском лагере самые разные национальности. Человеческая солидарность!

К тому времени в лагере действовала крепкая, глубоко законспирированная подпольная организация сопротивления. Подпольщики вели широкую агитационную работу среди заключенных, доносили до них правду о положении на фронтах, организовывали акты саботажа, разоблачали предателей, поддерживали больных и раненых.

С первой минуты своего появления в лагере я, сама того не подозревая, попала в поле зрения организации, одним из руководителей которой был доктор Синяков — «русский доктор». Врача Синякова, естественно, в первую очередь волновало мое медицинское состояние. Для опытного врача даже беглого взгляда во время транспортировки было достаточно, чтобы убедиться в том, что летчица находится в тяжелейшем состоянии. Если не оказать немедленную помощь, то…

Подпольный комитет поручил доктору Синякову и профессору Белградского университета Павле Трпинацу добиваться от администрации лагеря разрешения на лечение раненой пленной. И вот Синяков в лагерной канцелярии стоит перед комендантом. Если посмотреть на доктора со стороны, то почти невозможно было предположить силу, энергию и твердость, какими он в действительности обладал. Невысок ростом, истощен, медлителен в движениях, копна полуседых, непокорных волос. Говорит по-немецки неторопливо. Но в каждом слове — металл, уверенность в своей правоте.

— В лагерь поступила израненная русская летчица…

— Ну и что же? — произнес фашист. — Каждый день к нам прибывают новые партии заключенных. Рейху нужна рабочая сила…

— Она не как все, она искалечена и в ожогах… Десять дней ей не оказывается медицинская помощь.

— У нас не госпиталь…

— Я требую от имени всех пленных лагеря, чтобы меня и доктора Трпинаца допустили к раненой…

— Требуете? — гестаповец побагровел. — Да только за одно это слово я могу тебя просто…

Да, здесь в лагере, все было просто… Смерть каждый день выкликала из рядов заключенных очередную жертву. Непослушание пуля, отказ от работы — пуля. Любой охранник — судья. Здесь — все просто, как в каменном веке. Это все знал Синяков, но он все так же прямо смотрел в бешеные глаза гитлеровца. От ярости нациста доктора защищали руки. Да, искусные, сильные, умелые руки хирурга…

Когда с одним из этапов Георгий Федорович поступил в Кюстринский лагерь, его назначили хирургом и тут же приказали сделать операцию на желудке. На эту первую операцию русского доктора пришли все лагерные немцы во главе с доктором Кошелем. Кошель привел своих врачей, а заодно французских, английских и югославских специалистов из заключенных. Пусть, мол, убедятся, что за медики у этих русских.

Принесли больного. У ассистентов Георгия Федоровича от волнения дрожали руки. Кто-то из фашистов громко утверждал, что самый лучший врач из России не выше немецкого санитара. А доктор Синяков, еле держась на ногах, бледный, босой, оборванный делал резекцию желудка. Движения его были точными, уверенными, и присутствующие поняли, что в экзамене этому хирургу нужды нет.