Память (Книга первая) - Владимир Чивилихин

«Христос» имел более точное авторское название — «История человеческой культуры в естественнонаучном освещении», и это есть первый и пока единственный в своем роде фундаментальный труд, преследующий цель диалектически связать историю людей и природы, всё со всем. Тома «Христоса» выходили мизерными тиражами — до трех тысяч экземпляров, ныне совершенно недоступны даже очень любознательному читателю, который может составить себе некоторое представление об эрудиции и позиции автора по его большой статье, напечатанной в четвертом номере журнала «Новый мир» за 1925 год, — это был ответ ученого-энциклопедиста и блестящего полемиста на критику первого тома «Христоса» одним очень известным в те годы, но традиционно мыслящим исследователем…"

О Николае Морозове написано немало статей, воспоминаний, диссертаций, только они рассыпаны по журналам, газетам, реферативным брошюрам, малодоступным широкому читателю старым изданиям. Правда, весь этот богатейший материал однажды обобщил Б. С. Внучков, выпустив хорошую книгу «Узник Шлиссельбурга», и я пользуюсь некоторыми сведениями из нее, давно уже тоже ставшей редкостью. Вышла она в 1969 году в Ярославле, где и разошелся почти весь ее десятитысячный тираж. Это была даже не капля в море, а молекула в сегодняшнем книжном океане — ведь только библиотек у нас в стране более трехсот пятидесяти тысяч!

Научное и литературное наследие шлиссельбургского узника составляет около сорока солидных томсв. Подытоживая все сделанное Николаем Александровичем Морозовым, мы должны признать его научный, и гражданский подвиг из ряда вон выходящим, особым явлением мировой культуры, символом мощи человеческого духа и талантливости русского народа, проявившихся в невыносимо тяжких, бесчеловечных условиях.

Николай Морозов свято верил в «человека воздушного». В Шлиссельбурге он написал фантастический рассказ «Путешествие в мировом пространстве», а по выходе из крепости с интересом следил за развитием воздухоплавания и авиации. И не только следил. Как это ни покажется нам необычным, дорогой читатель, пятидесятишестилетний человек, двадцать восемь лет пробывший в застенках, становится членом Всероссийского аэроклуба, изучает летное дело, конструкции тогдашних аэропланов и воздушных шаров, управление ими, получает звание пилота… и поднимается в воздух! Сохранился с тех лет фотоснимок — среди стоек и растяжек аэроплана сидит бодрый старичок в очках. В усах и бороде таится улыбка. Кожаная форма пилота, шлем, наушники, руки без перчаток, готовые спокойно взяться за штурвал.

И вот первый полет в небе Петербурга! Он прошел благополучно, однако не обошлось без печального курьеза. Охранка вообразила, что бывший «бомбист», теоретик и практик политического терроризма намеревался в этом полете низко пролететь над Царским Селом и сбросить на императорские апартаменты бомбу. Дома летчика ждала полиция, но оснований для ареста не обнаружила. Потом Морозов не раз поднимался на воздушном шаре, наблюдал из гондолы и снимал специальным спектрографом солнечное затмение, стал председателем комиссии научных полетов и членом научно-технического комитета аэроклуба, читал лекции о воздухоплавании. Писал в газете, обращаясь к участникам первого перелета Петербург-Москва: «Да, наступает новая крылатая эра человеческой жизни!.. Воздухоплавание и авиация кладут теперь резкую черту между прошлой и будущей жизнью человечества… То, что вы делаете теперь, это только первые проявления вечных законов эволюции человечества».

И еще я вспоминаю его «Звездные песни», стихи, написанные в неволе и на воле. Более четверти века долгими ночами он рассматривал звезды в окошко своей камеры, они помогали ему жить и надеяться.

Скоро станет ночь светлее.С первым проблеском зариВыйди, милая, скорееИ на звезды посмотри!

«Заря» в поэзии народовольца Николая Морозова была тем же, чем была она для декабристов, Александра Пушкина, Александра Полежаева и Владимира Соколовского. Только у него эта прозрачная символика часто полнилась более определенным содержанием, которое несло время:

Вот и в сознанья рассвет занимается:Мысли несутся вольней,Братское чувство в груди загорается,Старых богов обаянье теряется,Тускнут Короны…

После освобождения из Шлиссельбурга Николай Морозов не поверил в конституцию, которую обещал Николай II, как не поверили в нее, обещанную прапрадедом самодержца, декабристы, взявшиеся за оружие. Стихотворение саркастически называется «Гаданья астролога в Старой Шлиссельбургской крепости в ночь на 6 августа 1909 года»:

Скоро, скоро куртку куцуюПерешьют нам в конституцию.Будет новая заплатушкаHа тебе, Россия-матушка!

И вот за эту и другие «звездные» песни, напечатанные в книжке, Николая Морозова снова сажают в крепость, на сей раз в Двинскую. Снова одиночка и снова работа! За год заключения он овладел одиннадцатым языком — древнееврейским, написал три тома «Повестей моей жизни», полемичную атеистическую книгу «Пророки», несколько научных статей, ответил на множество писем, что шли к нему со всех концов России. В ее тысячелетней тяжкой истории не было, кажется, аналога этому чудовищному факту — один из самых светлых умов русского народа двадцать девятый год томился в застенке…

Удивительный все же это был человечище! Вскоре после его освобождения началась первая империалистическая война, и шестидесятилетний Николай Морозов отправляется… в действующую армию. Оказывает первую помощь и выносит с поля боя раненых солдат, корреспондирует в газету. Во время одной из поездок на позиции его продувает на холодном ветру, и ослабленные тюремными болезнями легкие поражает жестокая пневмония. Нет, этот чудо-человек не погибает. Возвращается в родной Борок, что в Ярославской области, излечивается и предпринимает длительную лекционную поездку по Сибири и Дальнему Востоку. Омск, Барнаул, Томск, Иркутск, Чита, Хабаровск. Это была триумфальная поездка — его все и везде знали и любили, встречая как героя. Он же, под впечатлением встреч с сибиряками, писал с дороги Валерию Брюсову: «Не верю я, что с таким населением Россия будет долго еще плестись в хвосте остальных европейских народов…»

Кстати, Валерий Брюсов тоже стоит в ряду русских поэтов, вдохновлявшихся звездным небом. Его творческое воображение пленяла, в частности, мысль о будущем могуществе человека, способного управлять полетом в космосе… всего земного шара!

Верю, дерзкий!ты поставишьНад землей ряды ветрил,Ты своей рукой направишьБег планеты меж светил.

Н. А. Морозов не встречался с К. Э. Циолковским, но они заочно знали друг друга, обменивались письмами и книгами, а в голодном 1919 году по инициативе и при деятельном участии бывшего шлиссельбургского узника, ставшего председателем Русского общества любителей мироведения, бедному многодетному калужскому учителю был установлен двойной совнаркомовский продовольственный паек и пожизненная пенсия в пятьсот тысяч рублей тогдашними дешевыми деньгами. Великий самоучка мог продолжать свои исследования и опыты, важность коих подтвердило не столь далекое будущее.

После революции Н. А. Морозов передал государству наследное отцовское имение, но по рекомендации В. И. Ленина Совет Народных Комиссаров вернул Борок в пожизненное пользование владельцу, принимая во внимание его «заслуги перед революцией и наукой». В 1932 году Н. А. Морозов был избран почетным членом Академии наук СССР…

Замечательный ученый и революционер прожил сорок шесть лёт в XIX веке, столько же в XX, и всего через одиннадцать лет после его смерти был запущен первый спутник Земли. Похоронен Н. А. Морозов в парке Борка, близ дома, в котором он последние годы жил и работал и где сейчас мемориальный музей. Вспоминаю его строки:

И все ж не умер тот, чей отзвук есть в других, —Кто в этом мире жил не только жизнью личной…

23

Было у К. Э. Циолковского еще три до недавнего времени малоизвестных современника, носивших самые обыкновенные русские фамилии и к тому же — по необъяснимому совпадению — одинаковые, люди необычных, несколько странных судеб.

1896 год. Никому неведомый двадцатичетырехлетний прапорщик Александр Федоров издает в Петербурге брошюру «Новый принцип воздухоплавания, исключающий атмосферу как опорную среду». Кадетский корпус, юнкерское училище, пехотный полк, переводы по неясным причинам из одного города в другой, увольнение в отставку сразу после выхода брошюры, заграница, работа в какой-то технической конторе, журналистика, изобретательство. Неуживчивый человек или мятущаяся, ищущая натура таится за этими внешними фактами его биографии? Быть может, Александра Федорова, названного в одной из недавних философских публикаций также «студентом Петербургского университета», снедала одна страсть, одна мысль, которая влияла на его поведение и настораживала окружающих, решительно не понимавших чудака, как это было с Каразиным и Циолковским? Откуда, из каких истоков зародилась у безвестного прапорщика его идея, в которой он сам, правда, не разобрался до конца, подменив расчеты неясными формулировками? Мы ничего об этом не знаем. Может, иллюминационные ракеты на праздничных фейерверках или усовершенствованные боевые ракеты генерала Константинова, применявшиеся в русской армии, натолкнули его на размышления о возможности создания ракетного двигателя для полета в безвоздушном пространстве?