О времени, о душе и всяческой суете - Джон Браннер

индуистской ереси. – Похоже, ее это не особенно беспокоило. – Боюсь, я все еще не понимаю, о чем вы только что говорили, – прибавила она.

Чанс подумал об огромных фабриках – владениях Дюпонта, Байера, Глаксо и бог знает кого еще, – которые работали денно и нощно и тратили больше энергии, чем миллион женщин, дававших жизнь обыкновенным человеческим существам, и решил, что скоро факты все равно станут достоянием общественности, а значит, он может рискнуть и приоткрыть завесу тайны. От необходимости постоянно держать язык за зубами он впадал в депрессию.

– Ну, я имел в виду, что, если бы я мог что-то решать, люди вроде него были бы первыми в очереди на… э… новейшие медицинские процедуры. Продлить жизнь тому, кто всеми любим и уважаем, на мой взгляд, лучше, чем спасти того, кто держит всех в страхе.

Наступила тишина.

– Думаю, я вас понимаю, – наконец сказала медсестра. – Значит, разработка таблетки от смерти увенчалась успехом?

Чанс вздрогнул. Она опять улыбнулась этой своей кривоватой улыбкой.

– О, при нашей занятости трудно следить за всей научной литературой, но ведь ходят такие слухи, не так ли? Вы там, в богатых странах вроде Америки и России, уже много лет пытаетесь создать препарат широкого спектра против старения, и я думаю – зная ваши страны лишь понаслышке, – что это привело к долгим и яростным спорам о том, кому первому повезет.

Чанс окончательно сдался и кивнул с несчастным видом.

– Да, есть препарат против старения. Он не идеален, но на фармацевтические компании оказывается такое давление, что когда я покидал штаб-квартиру ВОЗ по пути сюда, то уже слышал, что вот-вот заключат контракты на коммерческое производство. Курс лечения будет стоить пять-шесть тысяч долларов и займет от восьми до десяти лет. Думаю, не нужно вам объяснять, что это значит. Но если бы я сам мог выбирать, кто от этого выиграет, я выбрал бы кого-то вроде вашего доктора Котивалы, а не всех этих безмозглых богатых стариков, облеченных властью, которые, благодаря этому прорыву, принесут в будущее свои устаревшие предрассудки!

Он осекся, встревоженный собственным остервенением, надеясь, что никто из любопытных зрителей вокруг не говорит по-английски.

– Ваша позиция делает вам честь, – сказала медсестра. – Но в некотором роде будет неверно сказать, что доктор Котивала уходит на пенсию. Он бы предпочел выразиться иначе: он меняет сферу деятельности. А если бы вы предложили ему лекарство от старения, полагаю, он бы отказался.

– Во имя всего святого, почему?..

– Это трудно объяснить по-английски. – Медсестра нахмурилась. – Возможно, вы знаете, что такое санньяси?

– Что-то типа монаха. Я их видел. Они носят только набедренную повязку и держат чашу для подаяния.

– И посох, как правило.

– Как факиры?

– Вовсе нет. Санньяси – это человек на финальном этапе жизни. Раньше он мог быть кем угодно – бизнесменом, госслужащим, адвокатом или даже врачом.

– Хотите сказать, ваш доктор Котивала собирается отказаться от всех своих врачебных знаний, от всего опыта, от всех услуг, которые по-прежнему мог бы оказывать в этой перенаселенной стране, даже если однажды пришлось бы рискнуть жизнью ребенка, и отправиться попрошайничать в набедренной повязке ради собственного спасения?

– Потому мы и называем его святым покровителем, – сказала медсестра и тепло улыбнулась, глядя на доктора Котивалу. – Когда он покинет нас и накопит много добродетели, он будет другом всем тем из нас, кто останется здесь.

Ее слова ошеломили Чанса. Минуту назад медсестра говорила, что Индия не могла позволить себе избавиться от тех, кто еще мог хорошо выполнять свою работу; теперь же она как будто одобряла план, который, по его мнению, был обязан своим существованием одновременно эгоизму и суеверию.

– Хотите сказать, он верит в эту чепуху про накопление добродетели для будущей жизни?

Медсестра холодно посмотрела на него.

– По-моему, с вашей стороны невежливо так говорить. Индуизм учит, что душа рождается снова и снова в бесконечном круговороте, пока не достигнет единения со всем сущим. Разве вы не видите, что многолетняя работа с новорожденными делает это реальностью для нас?

– Вы тоже в это верите?

– Это неважно. Но… Я и правда становлюсь свидетелем чуда всякий раз, как в больницу поступает очередная роженица. Я становлюсь свидетелем того, как животный акт, беспорядочный процесс, сопровождающийся слизью и кровью, способствует развитию мыслящего существа. И я, и вы появились на свет беспомощным, кричащим младенцем, а теперь мы стоим здесь и обсуждаем абстрактные концепции. Возможно, дело всего лишь в сложном химическом взаимодействии. Не знаю. Говорю же: мне трудно следить за научной литературой.

Озадаченно нахмурившись, Чанс уставился в окно родильной палаты. Он был готов согласиться с оценкой, которую дала доктору Котивале медсестра, и теперь чувствовал себя разочарованным – даже обманутым. Наконец он пробормотал:

– Наверное, стоит двигаться дальше.

Главным чувством, охватившим доктора Котивалу, была усталость. Она захлестнула все его тело до мозга костей.

С виду это было непонятно. Ничто не указывало на то, что он выполняет все действия механически. Женщины, доверившие себя и своих детей его заботе, со свойственной им необычайной проницательностью заметили бы подобную слабость. К тому же он и сам знал бы правду и почувствовал, что предает их доверие.

Но он неописуемо, невероятно устал.

Со дня окончания им медицинского факультета прошло более шестидесяти лет. Способ, которым создавались человеческие существа, не изменился. О, произошли внешние перемены, по мере того как медицина делала шаги вперед; он помнил несомненные катастрофы, вызванные препаратами вроде талидомида, и сомнительные успехи антибиотиков, наводнивших страны типа его родной, где ртов было больше, чем получалось прокормить; теперь же он имел дело с технологиями, означавшими, что девять из десяти детей, рожденных под его надзором, были желаемы, любимы родителями, а не обузой, обреченной на неполноценное существование незаконнорожденных.

Иногда все складывалось хорошо, иногда – плохо. В ходе своей долгой и значимой карьеры доктор Котивала привык полагаться лишь на этот принцип.

Завтра…

Его разум угрожал отвлечься от того, что он делал: от помощи последнему из тех, чьему появлению на свет он способствовал, начать независимую жизнь. Сколько тысяч матерей стонали на койках перед ним? И сколько еще тысяч новых жизней он помог сохранить? Этих он не смел даже считать. Возможно, он даровал жизнь вору, неблагодарному, убийце, братоубийце…

Неважно. Завтра – вернее, даже сегодня, поскольку смена закончилась и ребенок, которого он сейчас поднял за ноги, станет последним, кого он примет в больнице, хотя, если к нему обратятся в какой-нибудь богом забытой деревушке, он, несомненно, поможет… Завтра наступит конец земным привязанностям. Он посвятит себя духовной жизни и…

Опомнившись, он