Улеб Твердая Рука - Игорь Коваленко

— То священный огонь. Сварожий, праздничный. Кто ж не скачет через него на веселье! Свадьбу справим по русскому обычаю, с игрищами, с удалыми забавами, с гуслями да перезвонными бубенцами! Ты своей красой не уступишь и нашим девам. Тебя, Кифушка, можно брать под венец громогласно, напоказ всему миру.

Смуглянка засмеялась, счастливая от слов таких. Затем неожиданно опечалилась.

— Ты чего? — удивился Улеб.

— Даст бог, приплывем в твою… нашу столицу, а у меня нету новых нарядов. Засмеют…

— Не до смеху там будет нынче. Что ж до нарядов, будут у тебя, моя суженая, красивых рубах сколько захочешь. Белых, тонкого полотна, узорочьем расшитых до пят. Накопаем железа в Мамуровом бору, наварим крицы, накуем всяческой кузни и увезем на торговище уличей. Я тебя с собой повсюду брать буду. Выбирай, чего душе угодно, хоть все лавки опорожни, ладо моя!

— Правильно!

— Нынче плохо нам, зорька ясная, растеряли родню…

— Не дай бог попасть кочевникам в плен, — встрепенулась она, — разлучат нас с тобою.

— Пусть попробуют! Нам нельзя загинуть, надо Киев предупредить. Не ко времени Святославу гостить в Булгарии. Постой-ка, постой… — Улеб даже грести перестал. — Маман сказал, князь большую дружину увел… для чего?

— Здешний владыка, видно, не боится покидать свой акрополь, сам ушел и копья увел из столицы. А если наместники трон займут? Василевсы мудрей, на границах содержат акритов.

— Ой, Кифа!..

Так и плыли изо дня в день, в разговорах, в печали и радости. Все дивились, сколь мир велик.

Улеб, признаться, нет-нет да и подумывал раньше: «На корабле-то, может, смелой была оттого, что какой ни есть, а кусочек ее отчизны. Каково же будет на утлом челне посреди неведомой ей Рось-страны?» Напрасно тревожился, она надежная подруга. Прямо не верилось. Ай да Кифа!

…Плыли, плыли они.

Глинистые и черноземные кручи слева все чаще и чаще чередовались с каменистыми оползнями, подрубленными снизу буровато-молочной каймой песка. Древний степенный Днепр был настолько широк, что казался выпуклым.

Но вот приметили Улеб и Кифа, что стали берега постепенно сближаться. Через тысячи верст дотянулись сюда многопалые руки гор, и пытались они ослабевшими от расстояния пальцами задушить реку, да тщетно. Лишь немного сдавили те руки неудержимо ползущее плавно-извилистое туловище Славутица, а пальцы их каменные местами пообломались и осыпались в воду — пороги.

— Ветер! Поднимается сильный ветер! — вскричала Кифа. — Он дует вспять течению и понесет нас на крыльях!

— Слава мудрому Погоде! — Улеб приготовил парус и веревки-ужища, сложил на дно надоевшие весла.

Теперь он сидел сзади и держал кермо, одновременно управляясь с ужищами наполненного паруса. Кифа пристроилась у его ног, обхватив свои колени и уткнувшись в них подбородком, зябко поеживалась от налетевшей прохлады.

На лесистых склонах стали попадаться сожженные и опустошенные прошедшей ордой поселения.

Моноксил настойчиво пробирался сквозь пену волн и водоворотов. Иногда приходилось помогать ему веслами, как шестами. На отмелях прыгали в бурлящие струи и подталкивали суденышко руками. Порою же огибали каменные преграды волоком. А только начиналась сравнительная гладь и глубина, снова мчались лихо и неутомимо.

Печенежскую силу на порогах не видели, однако чувствовали, что следуют за ней по пятам, догоняют неотвратимо.

Однажды столкнулись с огузами. Не с самим войском, не с обозом его, а с малым отрядом, всего в семь пеших и три конных. Может, то был нижний дозор кагана или запоздалое пополнение. А может, и просто замешкались и отстали от полчища, кто знает.

Случилось это на Крарийской переправе, в самом узком месте Днепра, где издавна степняки повадились устраивать засады и нападать на путников.

Печенеги заметили парус, притаились. Высокие скалы стиснули реку, их отвесные стены как бы образовали ворота, известные среди византийских торговых людей под названием Пасть Диавола.

Едва лодка оказалась в этой гранитной пасти, как в западне, огузы выскочили из укрытия, и пущенные ими стрелы со свистом пробили полотнище, вонзились в мачту и борт. К счастью, слишком поспешные выстрелы не причинили вреда Улебу и его спутнице.

Улеб резко повернул челн к скале, рассчитывая улизнуть под прикрытием ее навеса прежде, чем враги успеют натянуть луки заново. Маневр удался. Стрелы поражали сверху лишь зазевавшихся на стремнине рыб или бесцельно высекали каменную порошу.

— Мы пропали? — спросила Кифа.

— Они пропали, — буркнул в ответ Улеб, прикидывая, как поступить дальше. — Ну-ка попридержи лодку.

Кифа ловко перебежала на нос суденышка, вцепилась обеими руками за край небольшой трещины, силясь удержать моноксил под напором воды. Удержала. Улеб обмотал весло плащом и высунул его наружу. Стрелы посыпались с новой силой. Те из них, что попадали в приманку, Улеб выдергивал и складывал под ноги, приговаривал с досадой:

— Из-за них, глуздырей, вынужден дырявить новехонькую луду, даренную Птолемеем.

Огузы яростно и беспрерывно натягивали звонкие тетивы и, вероятно, ругали себя за то, что не догадались заранее переправиться на противоположную скалу, откуда без помехи сразили бы неподатливую поживу.

Вскоре бесплодная их стрельба прекратилась. Воздух огласился досадливыми воплями. Улеб еще разок поддразнил их веслом. Стрел больше не было.

— Пусты колчаны, — удовлетворенно сказал он, — пора беседовать с ними с глазу на глаз.

Иная дева на месте Кифы небось повисла бы на шее, не пускала бы, причитала бы в страхе, дескать, нельзя идти против стольких, а она — вот бесенок! — сама подзадоривает:

— Проучи их, славный мой, покажи им, бессовестным, как на женщину нападать! Сколько времени из-за них потеряли.

— Наверстаем. — Улеб убрал парус, чтобы не закрывал обзор, и осторожно повел однодеревку вдоль гранитного отвеса, перебирая по нему руками, отталкиваясь и подтягиваясь, направился туда, где зияла в скалах широкая прорезь. — Не упустить бы их, Кифушка. Если отступят к своему войску и сообщат про нас, худо.

Достигли расщелины незамеченными. Твердая Рука быстро надел кольчугу и с мечом полез наверх.

— Сиди тихо, — велел напоследок, — я скоро.

Выглянув из-за камней, он сперва увидел трех низкорослых лохматых лошадок с войлочными потниками на прогнувшихся спинах, без седел. Чуть поодаль все еще бестолково суетились на краю обрыва обескураженные огузы.

Семеро из них были в меховых безрукавках и штанах, заправленных в мягкие, скроенные из цельного куска заячьей шкуры полусапожки. Троих, не иначе спешившихся, наездников предохраняла грубо сплетенная медная броня, у наборных поясов болтались кривые сабли без ножен, на головах тоже медные шлемы без шишаков. Главное вооружение семерых пеших воинов составляли луки, да колчаны-то теперь были пусты.