Яик уходит в море - Валериан Правдухин

— И какой же у него тарантас? Большущий, матри?

Это спросил белесый Васька. Он слышал, что Николай едет в своей тележке. Отец презрительно усмехнулся:

— Тарантас? Хм! Поскачет он тебе в тарантасе! У него целая… коляска! Колеса на резине. Будто перина.

— И не погнутся? Рази наследник такой легкий? — спросил Венька, разинув широко рот.

Казак покосился в его сторону и сплюнул:

— Сам ты легкий и круглый дурак! Ободья, ясно, деревянные. Шины резиновые.

Снова томительная тишина. В степи мертво и пусто. Из города по тракту сегодня никого не пропускают. На пути через каждые три-пять верст стоят белые шатры. Это на тот случай, если бы наследник неожиданно захотел передохнуть. Один из таких шатров ясно виден с каланчи. Шатер сшит из трехцветной материи — синей, красной и белой, как национальный флаг. В нем на столах — кумыс в серебряных кувшинах, чай, молоко, легкая закуска — овощи, каймак, блины, рыба, пирожки. У входа стоит красивая казачка в белом шелковом сарафане.

Солнце уже высоко поднялось над городом, над реками, над степью. Начинает припекать вовсю. Ребят сморило, и Васька уже раза два клюнул носом в перила. Венька тоже задремал, а когда очнулся, то увидел, что рядом с Патькой сидит бледный, длинный, как степной журавль, чиновник и глядит через черную трубу в даль. В белых, в обтяжку, штанах, в белом пиджаке с позолоченными пуговицами, он казался каким-то ненатуральным. Веньке мучительно захотелось поскорее увидать у этой долговязой куклы ее глаза:

«Какие они? Чай, как у судака — белесые?»

Отвлекли Веньку азартные крики и улюлюканье внизу на улице. Трое верховых скакали за серой, лохматой собачонкой, которая, не сворачивая с улицы, в ужасе неслась меж рядами почетного караула. Казаки с азартом гикали на нее, швыряли в нее камнями. Собака в отчаяньи вскочила на паперть церкви. Из-за угла вихрем вылетел на гнедом коне молодой кудрявый казак и, скаля белые зубы, на всем скаку поддел собачонку на длинную пику. Он радостно помчался с трофеем по улице. Казаки сдержанно кричали «ура». Собака глухо взвизгнула, простонала и закрутилась на острие черной палки. Кровь брызнула на ковер, постланный при входе в церковь. Два офицера торопливо вытирали кровь голыми руками…

Уже два часа. Даже бледный чиновник оторвался на минуту от трубы, и Венька с изумлением увидел его синие детские глаза, улыбчивые, милые, как у женщины. Кукла сжила и стала человеком. Она вдруг ласково заговорила. Голос у нее был высок, как журавлиное курлыканье:

— Непонятно, почему так долго? Живее бы. Смертельно хочется пить.

В это самое время у Патьки из горла вырвался хрип;

— Никак бежит?

Казак схватился за папаху и встал на ноги:

— Скачет, матри?

Один Патька несомненно различал сквозь марево степей серую движущуюся точку. Пока он еще не мог определить ни масти лошадей, ни их числа. Но вот чиновник и ребята тоже приметили вдали облако пыли и самую подводу. Теперь уже видно довольно ясно: мчалась тройка, и кони вне всякого сомнения были темной масти. Веньке причудилось даже, что он различает свирепое и напряженное лицо Кара-Никиты.

Снизу скоро заприметили суету и услыхали крики сторожевых на каланче. Вестовой торопливо вывел заседланного коня из-под навеса. Тогда Патька, задыхаясь, прохрипел:

— Во имя отца и сына!

Так шептал он всегда, готовясь стрелять зверя.

— Он, он! Валяйте, рабята! С богом!

Чиновник, словно цапля, согласно мотнул головой и еще плотнее прилип к трубе.

Ребята скатились по лестнице. Бурей пронеслись по двору. Лица их были свирепо напряжены, глаза вытаращены. Ясно, — они увидали что-то страшное. Вестовой, не слушая их, метнулся на коня и стегнул его нагайкой. Конь взвился на дыбы, помчался по улице. Все ожили, задвигались. Послышалась команда офицеров почетного караула:

— Смирна! Равнение направа!

У арки строились в ряды депутаты города: вице-губернатор, члены войскового правления, за ними выборные от станиц, никогда в станицах не жившие, генералы Акутин, Серов-старший и Мартынов. Возле Александро-Невского собора заколыхались малиновые нелепые ризы духовенства. Впереди всех — щупленький, трясущийся старик, архиерей Макарий. Верховые без устали скакали по улице, от дома наказного атамана к войсковому правлению, к арке, к собору… Разрывая сухой воздух будто холстину, протяжно рявкнула дедовская пушка. — За ней — другая, третья. Больше десятка выстрелов.

Но вот пушки смолкли. Над городом повисла подчеркнутая тишина. Затем веселыми, крупными каплями ворвался звон колоколов с церквей. Шла, гордо выпятившись перед целым светом и приподнявшись на носки во весь свой рост, теплая, уютная родина в шелковом пышном сарафане, со штофом за пазухой, с бараньей тоской в круглых славянских глазах. Переваливаясь, словно утица, катилась сюда на Яик с румяным, дородным лицом, с доморощенным спесивым невежеством, с азиатской роскошью нелепых кремлей, ненужных пушек и колоколов, с глухим, кабацки-безумным разгулом, тупостью и восточным величием своих властителей — царей, наместников, архиереев, губернаторов, атаманов, попов, жандармов, полицмейстеров, исправников, столоначальников, становых, директоров и смотрителей тюрем и училищ, патриотов-писателей и урядников, философов-славянофилов и городовых.

Тройка мчалась к городу. Пышным павлиньим хвостом волоклась за ней золотистая пыль. Снова, как далекий гром, бухали пушки… И вдруг у Патьки похолодал затылок. Точно кто-то приложил к его разгоряченной голове кусок льду. Он увидел, что на подводе нет кучера, что правая пристяжная мчится без упряжи, без постромок, она просто привязана к оглобле. Да это совсем и не коляска, а самая обыкновенная киргизская крытая таратайка.

В этот миг ребята снова взлетели на вышку и, словно псы после удачного гона по красному зверю, высунув языки и запальчиво дыша, обводили всех блестящими, возбужденными глазами: — «Вот, дескать, мы какие! Посмотрите на нас!»

Патька в отчаянии схватился за голову.

— Микола милостливый! Да это же, матри, не наследник! Это же киргиз!

Казак покачнулся, дико взревел:

— Караул! Верните! Остановите!.. Ой баяй! Этта же не наследник! Не наследник!

Он вскинулся и сел верхом на перила, безумно глядя в пространство. Увидев ребят, озверел:

— А вы, олухи царя небесного? Не могли пообождать!

Очумело уставясь на бледного, дрожащего чиновника с трубою, казак чуть ли не впервые в жизни изругался длинною, отвратительною бранью, мешая русские и киргизские слова. Схватился за голову, стукнул себя кулаком по темени и замычал:

— Ух ты, кикимора несчастная! Будь я, анафема, проклят! Лопни мои буркалы!

И, пьяно покачиваясь, пошел вниз с каланчи. Спина его вздрагивала, как от ударов…

Чиновник удивленно посмотрел на ребят сверху вниз голубыми, теперь уж совсем детскими глазами и вдруг свернулся, как балаганный Петрушка: у него подкосились ноги в коленях, голова упала на грудь, повисли руки. Он жалко заплакал:

— Господи Иисусе… А-а-а! Господи… Спаси, спаси, помилуй раба твоего! Ах, да как же это?

Навстречу тройке выметнулась из улицы в поле блестящая кавалькада военных всадников и выстроилась по обе стороны дороги. Впереди всех на белом коне обычно важный, а сейчас жалкий своей толщиной, — начальник штаба области полковник Родзянко. У собора, как паруса перед бурей, заколебались синие и красные хоругви, золотые доски икон, старинные, серые выцветшие знамена, желтые грамоты и сотенные значки…

Таратайка приближалась к городу. По рядам всадников прошелестел вопрошающий шепот. На лицах выросло недоумение. Старший адъютант, подняв брови и раскрыв рот с золотыми зубами, растерянно глядел на начальника штаба. Тот зло ткнул нагайкой в сторону подводы:

— Гони в шею!

Адъютант ринулся навстречу тройке. Схватил коренника под уздцы. Из-под лубочной кибитки высунулось лоснящееся и безволосое лицо толстого Жансупая Талбугенева, известного в крае киргиза-скотовода. Он походил сейчас на обмершую от испуга бабу.

— Сана не керек? (Чего тебе надо?)

Адъютант с перекошенным от злобы лицом занес над ним нагайку, но ударил нарочно по лубку. Слишком богат был Талбугенев.

— Марш с дороги! У, инын…

И блестящий офицер выругался отборной киргизской бранью, какой почти никогда не ругаются сами киргизы. Жансупай суетливо задергал вожжами. Но лошади не хотели сворачивать с дороги. Адъютант хлестнул коренника по ушам, тот взметнулся головою, встал на дыбы в оглоблях и бешено помчался без дороги по степи…

Какой скандал! Хорошо еще, что в городе сейчас не было наказного атамана и начальника Казанского военного округа: они с вечера выехали навстречу наследнику.

Полковник Родзянко набросился на своего адъютанта. Адъютант поскакал в город и накричал на младших офицеров-фельдъегерей. Рыжеватый прапорщик Спирин бросился разыскивать Ипатия Дудакова. Тот сидел, сжав голову руками, у себя во дворе. Прапорщик, совсем еще желторотый мальчишка, не говоря ни слова, взмахнул нагайкой и полоснул ею казака по плечу. Патька охнул, побледнел, схватился за шашку. Его остановили казаки. Офицер распорядился увести казака на гауптвахту.