Кожа для барабана, или Севильское причастие - Артуро Перес-Реверте

– А почему я должна вас слушать?.. – возразила Крус Брунер. – Этот напиток – единственная американская вещь, которая мне нравится.

Макарена взглянула на нее с мягким упреком:

– Грис тоже тебе нравится, мама.

– Это правда, – согласилась старая дама между двумя глотками кока-колы. – Но она ведь из Калифорнии – почти что испанка.

Макарена повернулась к Куарту, который, держа в руках чашечку на блюдце, помешивал свой кофе.

– Герцогиня думает, что в Калифорнии землевладельцы по-прежнему носят мексиканские костюмы с серебряными пуговицами, а Зорро скачет туда-сюда на своем черном коне, размахивая саблей и сражаясь за бедняков.

– А разве не так? – с улыбкой спросил Куарт. Крус Брунер энергично кивнула.

– Должно быть так, – сказала она, глядя на дочь с таким видом, будто слова священника самым решительным образом подтверждали ее правоту. – В конце концов, твой прапрапрадед Фернандо был губернатором Калифорнии, пока ее у нас не отняли.

Она произнесла это со всей естественностью и уверенностью, которые давали ей ее кровь и кровь всех этих важных кавалеров, висящих в золоченых рамах в галерее; произнесла так, словно Калифорнию отняли непосредственно у нее или у ее семьи. Вообще обращение Крус Брунер с людьми являло собой своеобразную смесь простоты и терпеливой, несколько надменной учтивости: ведь ее ясными, печальными, в красных старческих прожилках глазами безмолвно взирали на ее собеседников долгие века памяти. А временами эти глаза вспыхивали улыбкой, неожиданной, как взрыв разбитого стекла. Куарт смотрел на ее морщинистое лицо, на сморщенные руки в темных пятнышках, на сухую кожу, на едва заметную линию розовой помады, оттеняющую блеклые, увядшие губы. Серебристо-белые волосы с голубоватым отливом, бусы из мелких жемчужин, веер, расписанный Ромеро де Торресом. Таких женщин, как эта, уже почти не осталось на свете. Ему довелось знать несколько таких долгожительниц – одиноких дам, живущих своим прошлым и своей тоской в маленьких городках Лазурного берега, матрон, принадлежащих к итальянской черной аристократии, высохших мумий из Центральной Европы с громкими австро-венгерскими фамилиями, набожных испанских сеньор; и он знал, что настоящих, подлинных осталось очень мало. А Крус Брунер была одним из последних подлинников. Сыновья и дочери – это уже совсем не то. Эти поставщики материалов для желтой прессы если не работали с девяти до шести в каком-нибудь кабинете или банке, то не вылезали из ресторанов, магазинов или модных дискотек и подпевали финансистам и политикам, от которых материально зависели. Они учились в Америке, лично знакомились с Нью-Йорком прежде, чем с Парижем или Венецией, не говорили по-французски и заключали браки с разведенными, манекенщицами или выскочками, чьей единственной памятью были цифры текущего счета, недавно открытого в результате спекуляции и удачного мошенничества. Герцогиня сама с усмешкой напомнила об этом за ужином:

– Я тоже, как киты и тюлени, – сказала она, – принадлежу к виду, находящемуся под угрозой вымирания: аристократии. Некоторые миры кончают свое существование без землетрясений, без громов и молний. – Ее взгляд, устремленный на Куарта, выражал сомнение, сумеет ли он понять ее слова. – Они гибнут безмолвно, с негромким «ах» – Она поправила подушечку у себя за спиной и некоторое время молчала прислушиваясь.

В садике возле каменной стены соседнего монастыря пели сверчки, и легкий серебристый отблеск на небе возвещал о восходе луны.

– Безмолвно, – повторила герцогиня.

Куарт посмотрел на Макарену. Она сидела спиной к освещенной фонарями галерее, так что половина ее лица была затенена и скрыта волной черных волос, свободно лежащих на плече. Ее босые ноги были скрещены под длинным темным ситцевым платьем, на шее мягко светились бусы из слоновой кости.

– Ну, к церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, это не относится, – решился произнести Куарт. – Она-то уходит достаточно шумно.

Макарена промолчала, а ее мать слегка покачала головой.

– Не все миры смиряются с тем, что должны исчезнуть. – Это было сказано почти шепотом.

– У вас нет внуков, – проговорил Куарт.

Он постарался сказать это нейтральным тоном, как бы между прочим. Чтобы его слова не были расценены как дерзость или провокация, хотя на самом деле в них было понемногу и от того и от другого. Но Макарена продолжала невозмутимо молчать, а ответила ему, глядя на дочь, Крус Брунер:

– Вы правы. Нет.

Воцарилось молчание, пережидая которое Куарт надеялся, что его выстрел попал в цель. Макарена чуть наклонилась вперед – настолько, что он вполне разглядел враждебное выражение ее лица и устремленных на него глаз.

– Это не ваше дело, – наконец очень тихо произнесла она.

– Может быть, и не мое тоже, – пришла на помощь своему гостю герцогиня, – Но все же очень жаль.

– Почему жаль? – Голос Макарены прозвучал резко, как свист шпаги; она обращалась к матери, но продолжала смотреть на священника. – Иногда лучше не оставлять после себя ничего. – Она таким же резким движением отбросила с лица волосы. – Хорошо тем солдатам, которые идут на войну, беря с собой все, что имеют: коня и саблю или ружье. Им не о ком беспокоиться, не за кого переживать.

– Так же, как и некоторым священникам, – прибавил Куарт, тоже не сводивший с нее глаз.

– Может быть, – нехотя усмехнулась Макарена. Этот смешок был не похож на ее обычный смех – искренний, мальчишеский. – Наверное, это просто чудесно – чувствовать себя таким свободным от ответственности, таким эгоистом. Иметь возможность самому выбирать себе дело – любимое или такое, которое тебя устраивает. Как Грис. Или как вы. А не то, которое ты получил по наследству или тебе навязали, – В этих последних словах прозвучала нотка горечи.

Крус Брунер сплела пальцы на ручке веера.

– Никто не заставлял тебя заниматься этой церковью, дочка. И превращать ее в свое личное дело.

– Ради Бога, мама. Ты лучше, чем кто бы то ни было, знаешь, что бывают обязанности, которых человек не выбирает: они просто обрушиваются на него. Сундуки, которые нельзя открывать безнаказанно… Бывают жизни, управляемые призраками.

Герцогиня с треском закрыла веер,

– Вы сами слышали, падре. Кто сказал, что романтические герцогини перевелись на белом свете?.. – Она вновь раскрыла веер, обмахнулась несколько раз, думая о чем-то. Ее рассеянный взгляд упал на разбитые суставы правой руки священника. – Но призраки причиняют боль только в молодости. Правда, со временем их становится больше, но время же и смягчает причиняемую ими боль: она превращается в меланхолию. Все мои призраки плавают в тихой заводи. – Она медленно обвела глазами арки, окаймляющие двор, изразцовый фонтан, иссиня-черный прямоугольник неба над головой, в котором висела серебряная луна. – Даже это больше не причиняет мне боли. – Она посмотрела на дочь. – Может быть, только ты. Немножко.

Старая дама склонила голову набок – точно так же, как Макарена, и внезапно Куарту бросилось в глаза ее сходство с дочерью. То было мгновенное, на долю секунды перенесшее его на тридцать-сорок лет вперед видение – той самой, молодой и прекрасной, женщины, которая молча смотрела на него, слушая слова матери. Все приходит, подумал Куарт. И все кончается.

– Одно время я возлагала большие надежды на брак моей дочери, – продолжала тем временем Крус Брунер. – Это утешало меня, когда я думала о том, что рано или поздно уйду, а она останется одна. Мы с Октавио Мачукой сошлись во мнении, что Пенчо – это идеальный вариант: ум, внешность, большое будущее… Он был очень влюблен в Макарену и, я уверена, любит ее до сих пор, несмотря на то что произошло много всего. – Герцогиня поджала уже почти не существующие губы. – Но внезапно все изменилось. – Она бросила быстрый взгляд на дочь. – Девочка ушла от него и снова стала жить со мной.

В ее голосе прозвучал укор, но Макарена осталась невозмутимой. Куарт допил свой кофе и поставил чашечку на стол. Он чувствовал, все время чувствовал, что истина – вот она, совсем рядом, но никак не мог добраться до нее.

– Я не смею, – осторожно произнес он, – спросить почему.

– Вы не смеете, – повторила Крус Брунер, обмахиваясь веером и иронически глядя на священника. – Вот и я не смею. В другое время я назвала бы все это бедой, но теперь уже не знаю, что лучше… Я предпоследняя в своем роду, за плечами у меня почти три четверти века и целая галерея портретов предков, которых уже никто не боится, не уважает и не помнит.

Теперь луна стояла точно посередине иссиня-черного прямоугольного неба. Крус Брунер велела погасить все фонари, и двор залил серебристо-голубой свет, в котором все белые детали мозаичного пола и изразцов, а также стулья стали видны ярко как днем.

– Это как когда переступишь какую-то черту, – заговорила герцогиня, и Куарт понял, что это продолжение прерванного разговора. – А оттуда весь мир видится иначе.