Магистр - Анна Одина

Мари молчала, стоически преодолевая дрожь (у нее была хорошая память).

– Ну, хорошо, чего вы от меня хотите? – он немного раздражился и ее молчанием, и тем, что сам, по-видимому, никак не мог счесть тему в достаточной степени закрытой. – Хотите, поклянусь на «Paradise Lost», что Гертруда Зелле была расстреляна не из-за меня? Никакой двойной шпионки не было, потому что Гертруда Зелле, она же Мата Хари, была лишь запутавшейся женщиной, жаждавшей внимания к своей особе.

– Я читала ее письма, – повторила Машенька. – Она писала их сама себе. Она… специально попалась, потому что устала. А после того как «станцевала» вам, уже больше не могла жить с этой усталостью.

– Что ж, – заметил Ратленд, безуспешно оглядывавший, как назло, совершенно опустевшую улицу в поисках чего-нибудь похожего на такси, – давно известно, что гильотина – лучшее средство от головной боли…

Машенька почти влепила ему пощечину. Он поймал ее руку и, снова положив к себе на локоть, провел ее еще несколько шагов.

– …а расстрел – от сердечной, – методически довел он до завершения ужасную и не очень смешную шутку. – Дорогая мадемуазель Мари, неужели судьба свела нас вместе спустя столь многие годы, чтобы мы снова ссорились? Все было так хорошо. Кофе, клубника, Трастевере, прогулка и ваш милый сын. Почему между нами вдруг пробежала какая-то драная голландская кошка?

– Знаете… Винсент, – вдруг назвала своего бывшего дирижера по имени Мария. Она говорила теперь каким-то сдавленно-холодным голосом. – Да. Винсент. Война меня очень изменила. Великая война. Теперь я могу сознаться, что все эти годы было у меня большое желание: видеть вас тогда там, на Трубной. До самого конца. Видеть в каком-то пограничном состоянии – на грани смерти, истекающим кровью. Мы встретились, и я поняла, что это… были просто странные мечты, сформированные войной, медицинской службой. Но когда вы ведете себя так, как сейчас, я понимаю: дело не в войне и не во мне. Дело в вас. Мне понятно, почему многие хотят вас убить. Вам наплевать на себя и наплевать на всех. И хотя мужчинам свойственно думать, будто женщины любят вот так мотыльками лететь на безразличное обжигающее пламя, мы делаем это не потому, что мы такие дуры, а потому что в глубине души надеемся, что именно нам удастся это пламя обуздать, чтобы оно обогревало, а не бушевало по коврам и гардинам бессмысленной смертью. Но вы так говорите об этом, будто… это все только игра и шутка, всегда игра и шутка, ничего, кроме игры и шутки, и мне теперь кажется, будто внутри у вас вовсе ничего нет. Не понимаю, почему вы до сих пор не удалились на необитаемый остров посреди океана: я бы вам настоятельно рекомендовала это сделать.

К концу этой шокирующей тирады они дошли до Пьяцца ди Спанья и ненадолго разделились, обходя и разглядывая берниниевский фонтан Старой лодки. Уже совсем стемнело, и на площади зажглись фонари. Бывший дирижер перевел взгляд на бесконечные Испанские ступени.

– Увы, не могу позволить себе лежать с кокосом на пальмовом берегу, пока еще так многое не сделано, – ответил наконец Ратленд и, проигнорировав остальные признания Марии, продолжил непоследовательно: – Интересно, почему Scalinata считают самой длинной лестницей в Европе, если испанских ступеней всего сто тридцать восемь, а в Воронцовской лестнице в Одессе их двести? Однако, так или иначе, мне туда, – он указал наверх. – Давайте я все-таки посажу вас в такси – у меня еще целых десять минут.

– Не надо, – отказалась Мария. – Вы ведь уже договорились с водителем, когда я смотрела на фонтан-Баркаччу. Вы забыли, что я все замечаю? Меня отвезут в отель, как только я подойду к вон тому автомобилю. Идите спокойно, со мной все будет хорошо.

Ратленд кивнул и снова взял руку Марии, уже упрятанную в перчатку. Совсем чуть-чуть подумал и легко коснулся губами ее лба.

– Это пастырский поцелуй, – пояснил он и вложил ей в руку сияющий кусок погибшей гиптской принцессы. – Это вам на домашнее хозяйство; Страттари объяснит. Ведите себя хорошо: бог знает, когда еще доведется свидеться. Берегите сына.

Мария сжала пальцы, не глядя на то, что ей дали, прикрыла глаза в знак согласия и, сделав над собой усилие, отошла назад на шаг. И еще на шаг. Махнула рукой и сказала совсем без голоса:

– Прощайте, маэстро Ратленд.

Он наклонил голову, развернулся и пошел вверх по ступеням. Мария смотрела, как он поднимается, на его спину и на то, как Испанские ступени омывал свет фонарей. Вэтот момент ей показалось, что не может быть ничего красивее этого высокого темного мужского силуэта, фигуры в черном пальто с прямыми плечами и поднятым против ночной прохлады воротником, на залитых медовым светом ступенях, выхваченных из тьмы. Он и сам был осколком тьмы в этом, пусть искусственном, свете.

«Я хочу, чтобы он обернулся, – подумала Машенька. – Ну хоть это желание, маленькое, можно мне исполнить? Но нет, такие люди не оборачиваются… – немедленно возразила она себе и сама же переспросила: – Такие люди? Это Винсент Ратленд не оборачивается».

Винсент Ратленд остановился на сто одиннадцатой ступени и обернулся; исполнилось маленькое Машенькино желание. Дирижер нашел взглядом так и не двинувшуюся с места Марию, посмотрел на нее, потом отвел глаза, как бы собираясь уходить, но вместо этого улыбнулся, опустил воротник и, вновь найдя ее взглядом, неожиданно помахал ей рукой.

То, что он обернулся, было хорошо, потому что в него выстрелили спереди, а не сзади, и, увидев стрелявших, пускай слишком поздно, он смог что-то сделать с ними. Что именно, Мария не успела понять, но их стало гораздо меньше… и все равно слишком много: прежде чем рухнуть на камни, последний нападавший развернулся к застывшей в ужасе женщине, зажавшей обеими руками рот, и выстрелил в нее.

Винсент Ратленд падал по Испанским ступеням к Пьяцца ди Спанья, напоминавшей городу Риму об испанцах-Борджа, текла кровь, и Машенька, опускаясь на камни Вечного города вслед за своим бывшим дирижером, думала: «Как это прекрасно. Я хотела это увидеть и увидела. Только теперь я умерла вместе с ним». И так исполнилось ее большое желание.

Теперь на Пьяцца ди Спанья не осталось ни одного живого человека. Только равнодушная вода в «Старой лодке» журчала как ни в чем не бывало, и что-то красное и тягучее, стекая с Испанских ступеней, где упал Ратленд, коснулось напоследок руки бывшей русской арфистки.

Тогда раздосадованная ночь опустилась на Рим, заправила день за пояс заката, упрятала людей в дома, как надоевшие игрушки в старый сундук, и наказала им спать мертвым сном. Страттари, объятый ужасом от смерти своего сюзерена, влился в жилы города, который так и не стал ему родным, и повел свою воду войной. Вот уже человека нет на ступенях, он лежит в лодке, и лодка эта, как ее деревянная предшественница триста лет назад[183], тронулась с места: фонтан обратился в ручей и понес мраморный кораблик к Тибру; и все исчезло: непонятные люди с оружием, странный шар с вплетенной в него светящейся и наконец-то сыто побагровевшей буквой «L», совет Thorn, «Медовые кошки»… и мадемуазель Мари, милая Машенька Ордынцева, исчезла, как не было ее.

Все дальше и дальше несет торжественно-печальный дух воды старую мраморную лодку, которую держит в руках, и почерневший Рим расступается по обе стороны от него траурными холмами и склоняет голову. Человека в этой лодке видно лишь едва: он лежит на дне, голова его откинута на бортик скульптурной посудины, а отсутствующий взгляд устремлен в черное небо.

Вскоре кровь перестала течь из его груди: вода вымыла ее почти всю. Осталось только нечто похожее на алую розу слева, там, где людям положено сердце. «Вот, значит, почему там все время так болело, – думало что-то, что оставалось в убитом человеке, – вот почему был этот «орден». Потому что он теперь у меня есть. А я-то не понимал… я-то сомневался, все думал, что же не так… а там нет связи… нарушены все связи…»

Тут кто-то всадил ему в грудь – справа, между ребрами – что-то страшно острое.

Он сразу пришел в себя, но не смог понять, что происходит. Это опять было Древо основания и кошмар, который, казалось, уже кончился, но потом выяснилось, что он все-таки не привязан, и человек, проткнувший ему бок его же клинком, очень похож на него. Вернее, услужливо подсказало сознание, обрадованное тем, что живо, и склонное пренебрегать любыми страданиями плоти, лишь бы быть, – это ты на него похож, Винсент Ратленд, потому что это твой отец.

– Зачем? – пробормотал неживой Ратленд, отчетливо ощущая во рту вкус крови. – Меня ведь уже убили, зачем это?..

Гвидо поднял клинок острием вверх и принялся рассматривать его с каким-то вививисекторским интересом. Пока он читал на серебряном лезвии непонятные истории, Винсент поспешил разглядеть и его, и место, где они находились.

Место, вопреки ожиданию, не производило впечатления потустороннего. Это были немного избыточные в своей роскоши средневековые апартаменты, где преобладал бархат цвета бордо, позолота и такая концентрация произведений искусства на единицу площади, что у Винсента заломило в висках. Впрочем, и этому он обрадовался: раз заломило, значит, было чему болеть. Это… был Ватикан?