«Если», 2007 № 01 - Дмитрий Николаевич Байкалов

зевнул Николка, но крестить в этот раз рот не стал. — Бодришь себя? Дух пытаешься укрепить? Значит, страшно тебе. Так? А коли боишься, зачем поносные слова про князя говорил? Зачем его ближников острым язычком костерил? Жил бы себе, так нет — артельное княжество ему не по нраву! Так?

— А ты, значит, в летопись себе дорогу торишь, — сообразил Серьга.

— Что ж, — сказал кат, — каждому хочется, чтобы помнили. Люди смертны, память человеческая вечна. То ведь и льстит. Так? Хочется, чтобы тебя потомки именем помянули.

— В гиштории желаешь след свой оставить. А того не думаешь, что след тот кровавым будет, людей твои злодейства ужасать станут.

— А это без разницы, — сказал Еж, зачиняя перышко гусиное, доставая позеленевшую чернильницу и пробуя перо на китайской бумаге. Все это он делал размеренно, не торопясь, как человек, который к долгому и тяжелому делу готовился. — Пусть ужасаются, главное — чтобы помнили. Сам-то на себя глянь, чай, не миротворец, огненные змеи твои не для забавы, для падения крепостей делались. Так? Я десяток бояр до смерти замучаю, сотню задниц раскаленными железами испорчу, ну, с десятка два языков вырву, — так ведь все равно лишнее болтали? А ежели вглубь смотреть, настоящий кат ты, розмысл. Скольких детишек твои задумки осиротят, сколько самих детишек под развалинами крепостей останутся. Неужто ты думаешь, что тебя будут с любовью вспоминать?

Он еще раз окунул перышко в чернила, любовно оглядел перышко и поднял на розмысла пустые мышиного цвета глаза:

— Девятого дня прошлого месяца говорил ты в кабаке постоялого двора на Ветровке, что князь наш Землемил славный щенок, инно говоря, называл ты нашего князя сукиным сыном?

— Так я к тому, что молод наш князь, — сказал он, — а тут…

— Признаешь, значит? — отстраненно и радостно сказал кат и склонился над листком.

Розмысл молчал. А что говорить, если все известно, даже слушать тебя не хотят.

— За ради тебя старался, — не поднимая головы и тщательно выписывая ижицы, сказал кат. — Даже писца-брахиографа приглашать не стал, хоть и слабо у меня с грамотейкой. Но дело тонкое, деликатное, высоких особ касается… Зачем сюда лишних свидетелей приплетать?

Долго записывал сказанное, потом поднял голову, с любопытством разглядывая розмысла. А и любопытство у него было катовское — так смотрел, словно прикидывал, с чего ему начать: ручку оторвать или ножку в клещи взять.

— А говорил ты, Серьга Цесарев, четырнадцатого дня того ж месяца, что де князья чудят, а холопам головы ломать приходится? — снова тихим голосом спросил он.

— Да я ж к тому… — пустился в объяснения розмысл.

— О том разговор позже будет, — прервал его объяснения кат. — А пятнадцатого числа сего месяца приглашал к себе гусляра Бояна? Слушал втайне песни его поносные? Платил ли ему щедро медью и серебром?

— Песни слушал, — сказал розмысл. — Только поносных песен не было, хорошие песни гусляр в моем тереме пел…

— Значит, понравились тебе песни Бояна? — с радостным шелестом потер сухие ладошки Николка.

Тьфу ты! Что ни скажешь — каждое слово у ката в дело идет. И ровно ничего ты страшного не сказал, а выходит, что оговорил себя с головы до ног.

— А что ты, Серьга Цесарев, говорил об артельном княжестве? — спросил он. — Зачем незрелые умы смущал, говоря-де суть артельного княжества во всеобщей работе на благо боярское?

«Знать бы, кто все докладывал! — душа розмысла заныла в тоске по недостижимому. — Знать бы!»

— Катами князя Землемила и присных его именовал? — вновь поднял усталый глаз мучитель его.

Розмысл кивнул.

— Именовал, — с тяжелым вздохом сказал он.

Николка все записал, посыпал написанное песком, аккуратно стряхнул его на пол, любовно оглядел грамотку.

— Хочется узнать, откуда все в приказе известно? — кивнул Николка, откладывая грамотку в сторону. — Дрянные людишки тебя окружали, розмысл. Сидишь небось и думаешь, что никому веры нету. Так? Страшно, когда вокруг одни половинки человеческие. А я еще в Новгороде это понял. Одного можно за медные деньги купить, другой уже серебра требует, четвертый на злато облизывается. Есть такие, что за бабу смазливую все отдадут, а иным положения хочется или гордыня заедает. А есть такие, что всем завидуют. Эти из интереса стараются — очень им хочется поглядеть, как ненавистные им люди беду примут. К каждому ключик подобрать можно — что к боярину, что к браннику, что к деревенщине стоеросовой. Главное — понять, какой ключик требуется… Так?

— Врешь, — сипло сказал розмысл. — Добрыня не таков. И немец мой на злато и другие прихоти не сменяется!

— Веришь, значит? — непонятно смотрел на него кат, с каким-то нетерпением, словно чем-то поделиться хотел, да все решиться не мог. — Может, и правильно, что веришь. Мог бы я тебя в неведении держать, только после признаний таких тебе из острога не выбраться до конца жизни. Почему ж не поделиться? Может, и ты тогда поймешь, что не только ученые головы зоревые догадки посещают. А, розмысл?

Серьга промолчал, давая кату высказаться. Может, добрее от того станет!

Николка Еж улыбался. Маленький человечек с широкой доброй улыбкой. Глядя на такого, никогда не подумаешь, что он деревянные клинья под ногти бьет, мошонки салом каленым ошпаривает, в уши уксус закапывает.

— Ухо! — крикнул он звонко и пронзительно. Детский голос у ката был, нетвердый такой. — Ухо! Поди ко мне!

Из-за колонны показался карлик. Вот уж имя кому дано не зря: сам махонький, голова большая, а уши и того больше. Урод поклонился кату.

— О чем еще говорили в тереме розмысла в тот самый день? — спросил Николка.

— Бранил розмысл бранника за то, что идею тот себе присвоил. Бранник же ссылался, что все это хитрые задумки боярина Челомбея. Добрыня же рассказал розмыслу, в чем признался боярин Глазищев и в чем его челядь созналась. А розмысл ему сказал, что с каленым железом в заднице можно на себя все, что угодно, наговорить.

— Брысь! — сказал кат, и урод исчез. — Видал? — гордо поворотился Николка к розмыслу. — Моя придумка!

Кому придумки, а кому через них смерть на плахе, кому забава, а кому — острог бессрочный, ноздри рваные, клеймо на весь лоб. Но сейчас розмысл Серьга Цесарев о том не думал, сейчас он просто переживал облегчение, оттого что друзья его каинами да иудами не оказались. Но и то было плохо — как бы и их в приказ не потянули. За речи неблагонадежные!

10.

Только в узилище и можно почувствовать себя свободным на святой Руси.

Верна поговорка — от сумы да от тюрьмы зарекаться незачем, все едино, если судьбой отмеряно, то сегодня из серебряной