Волчья хватка. Волчья хватка – 2 (сборник) - Сергей Алексеев

Ражный бывал в кузне лишь в юности, и здесь, на Валдае, где это ремесло было в чести; у горна не стоял, но за незнакомое дело взялся как обычно, без всяких сомнений, и только готовые подковы срисовывал взглядом. Раскаленный металл неожиданным образом не возбуждал, а успокаивал, ибо был податливым, послушным под молотком и гнулся, как этого хотелось, и эта власть действительно чуть разогрела его.

Выгнув подкову по шаблону, он прорубил зубилом канавку, пробил отверстия для кухналей и бросил на пол. Суженая внезапно на лету подхватила ее – малиновую, остывающую – голой рукой, подержала на ладонях, любуясь, и вдруг коснулась губами уха.

– На память возьму. На счастье… Приди ко мне ночью. Стукни в окно, второе от угла…

И, поигрывая раскаленной подковой, гордая и независимая, направилась к выходу.

Когда дверь закрылась за ней, Ражный бросил молоток и сел на горячую наковальню. Инок же выключил поддув, выбросил из огня заготовки и, по-хозяйски прибрав инструменты, спросил хмуро:

– Зачем пожаловал, отрок?

Напрасно было рассказывать ему о юности и ностальгии…

– Судьба отца не дает мне покоя, – признался. – Камень его привез, вернул в вотчину все наследство… И будто не на могилу – себе на душу взвалил.

И долго объяснять тоже не пришлось, инок на лету схватывал, как его правнучка раскаленную подкову.

– Я на том Боярском Пиру зрящим был, – не сразу выговорил он. – Тебе скажу и перед всяким отвечу: по чести ратились, птице, и той клюнуть нечего. Ни спора, ни суда не возникло с обеих сторон. А что Воропай руку повредил отцу твоему, так то же не баловство ребячье, не мирская забава до первой крови – могучие араксы сошлись за шапку боярскую. Всегда так бывало, брат, а то еще хуже.

– Знаю, инок… Да не утешает меня истина.

– Худо дело, – вздохнул тот. – Такие раны лишь время лечит. И любовь… А ты посмотрел суженую – и сердце не взыграло. Даже мне обидно стало, не то что Оксане…

– А ты тоже! Показал мне невесту! У горна стоит, как аракс! И молотом машет…

– Добро, давай по обычаю! Покажу, как полагается, но смотри у меня, не балуй! Сам коней заседлаю!

– Некогда мне смотрины устраивать, в другой раз, – проговорил Ражный виновато. – Только не вздумай Оксане сказать об этом!

– Вижу, ты что-то замыслил. Но старый стал, не пойму. Самовольно приехал… Не затем дорогу тебе указали до срока, чтоб как оглашенный по Урочищу бегал.

– Неправда, инок!.. Есть у меня причина.

– Невеста порученная? – усмехнулся Гайдамак.

– И не только. – Ражный спрыгнул с наковальни и перебрал подковы, сделанные Оксаной. – Есть и дядька порученный, Воропай. Как отца не стало, ни разу на ристалище не был. Два года минуло! Не с мирскими же мне сходиться?

Дед что-то смекнул, но виду не показав, спросил безвинно:

– Так что же не известил боярина? Встретил бы как полагается, принял, обогрел по-отцовски.

– Калики ко мне не заходят, – нарочито пожаловался Ражный. – Слова моего не носят и посланий не берут. Нос не дорос…

Инок понял, что не следует его дразнить и вертеть вокруг да около, сказал то, что думал:

– Знаю. Под тенью науки вызов принес Пересвету. На ристалище ступите, как сын с отцом – сойдете врагами непримиримыми. И такое я помню, слышал, бывало… Или я из ума выжил?

Ражный вместо ответа выбрал подкову, самую толстую, не разогнул – скрутил в спираль и, продернув сквозь нее косынку суженой, завязал и повесил на штырь, торчащий из стены.

Из ума старик не выжил: именно так и думал, когда ехал сюда, и разве что назойливые эти мысли отгонял, открещивался, обманывая себя, что спешит на свидание с суженой. Наверное, замысел выглядел в понятии инока действительно чудовищным, непростительным кощунством и преступлением несовершеннолетнего и еще не женатого аракса.

Дело в том, что до Пира он мог выходить на ристалище лишь со своим отцом или дядькой-попечителем, если по какой-то причине родитель не в состоянии был обучать сына. И это если и называлось поединком, то потешным, даже когда схватка происходила от зачина до сечи по всем правилам и без перерывов, даже когда она длилась сутками и был победитель, ибо отец обладал правом в любой момент остановить ее, а у сына оставалось право безоговорочно повиноваться.

Неповиновение и злоба на родителя действительно переводила науку в поединок, потеху в междуусобицу и стоила дорого: вольного аракса Пересвет лишал Свадебного Пира в сорок лет и назначал его, например, в восемьдесят, чтобы выставить на посмешище, а вотчинный наказывался еще тяжелее, лишаясь ко всему прочему и вотчины.

Тут же все усугублялось тем, что своеволие на ристалище замысливалось с боярым мужем…

– Коль ты сей же час не отринешь крамолы, в первую голову я казню тебя, – заявил Гайдамак и, сняв свитую подкову, раскрутить хотел, но сломал нечаянно, забросил под горн. – И казню горше и больнее, нежели сам Пересвет. Сил совладать с тобой еще хватит! Да не встряску тебе устрою – разорву вашу поруку! Да, разорву! Не хочу, чтоб ты, с моим родом сойдясь по крови, мстительные семена сеял, буйные побеги растил. Не желаю, чтоб праправнуки мои жизнь свою в веригах кончали!.. Этим, конечно, и правнучку женской судьбы лишу – кто Оксану потом возьмет? Так старой девой и останется, вот здесь, возле горна… Так пусть и она на твоей совести будет. Отрекись, Ерофеев внук!

Потом уже просил ломающимся старческим голосом:

– Добро, добро, не сердись на строгость. Отец твой, Ерофеич, славную жизнь прожил и сына родил, себе достойного. Ах, если б мои отпрыски в свое время так за меня постояли! Такой бы страстью воскипели, не щадя себя, в защиту бросились!.. У тебя истинно Ярое сердце, аракс! Ты ведь не родителя своего защищаешь – в нем самого Сергия. Он же сказал однажды: научитесь за отцов постоять, а за отчину уж постоите сполна! – на шепот перешел, весенней землей дохнул. – Поединок-то был по чести, и сказать нечего. Да ведь не было нужды руку калечить, и так Воропай верх одерживал, без увечья. Ан нет, изнахратил десницу, будто девицу… Коли мы начнем друг друга на ристалищах ломать, кто соберется в Засадный Полк, когда час пробьет? Калеки, команда инвалидная?.. Доброе у тебя сердце, гляди, не растранжирь только попусту. И ты еще побояришь в Засадном Полку! Эх, побояришь, внук Ерофеев!.. А нынче не своевольничай. Науки надобно – я преподам науку в потешной схватке. Только не ходи к Воропаю. Послушай меня и не ходи! А норов свой для Оксанки прибереги. У вас как сойдется норов в норов – вот будет сеча! Я вам к свадьбе кровать сделаю крепкую, за ночь не разломаете.

И слыша в ответ молчание да неблизкий клекот воронья в дубраве, зажегся внутренним, сияющим огнем – глаза молодо засияли и вздыбился на темени седой вихор. А вислые усы, достающие ключиц, вдруг зашевелились, выгнулись подковой.

– Добро! Раз на тебя увещевания мои не действуют, говорю тебе – довольно! Назначаю тебе Манораму! Есть у нас лошади для этого дела… Как покатаешься – все на свете позабудешь! А ослушаться посмеешь – перед Ослабом челом ударю и вотчины лишу!

Он не посмел ослушаться. Не посмел, потому что перед взором стоял образ девы с молотом в руках…

И все-таки он не верил, что Гайдамак повяжет его путами более прочными, нежели обручение – обычаем древним, огненным, многажды кованным и выдержанным, словно булатная сталь, называемым среди молодых араксов Манорамой, или Пиром Радости. По обыкновению он проводился за год-два, а то и за несколько месяцев до женитьбы на суженой и был самым долгим из всех пиров, ибо продолжался все это время и заканчивался на брачном ложе. Манорама тоже напоминала поединок, только между мужским и женским началом, и, как всякая схватка, имела три периода, три ипостаси, в которой могли пребывать брачующие. То, что сейчас готовил инок, считалось зачином Пира Радости и было как бы последним подтверждением предстоящего обоюдного согласия на брак.

Но устраивали его по полному кругу редко, особенно в последнее столетие, чаще брали его апофеозную часть, своеобразную сечу – обставляли с соблюдением ритуала брачное ложе и первую ночь Радости. От настоящей Манорамы остались лишь одни воспоминания, более похожие на сказы кормилицы Елизаветы. Потому-то Ражный не воспринял обещания инока всерьез – до совершеннолетия еще семь лет! – усмехнулся про себя и, раскочегарив горн, сунул в огонь первый попавшийся кусок железа.

Гайдамак удалился со вздыбленными усами… Вернулся через полчаса с плетеной нагайкой на коротком черешке, хлопнул себя по сапогу.

– Готов ли ты, отрок?

Возле кузницы опробовал трубный голос разгоряченный жеребец…

Ражный тем временем бессмысленно долбил молотом раскаленный арматурный прут.

– Не тяни время, – поторопил инок, отнимая молот. – Суженая твоя уехала. Развеется след – не отыщешь.