Собрание сочинений в трех томах. Том 1. - Гавриил Троепольский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Позвольте, Николай Петрович! Я имею в виду и организацию труда, и вообще организационные вопросы, и работу с людьми в отстающих колхозах.
— И все равно. Лучше изучать, как сделать хорошо, чем изучать, как не надо делать плохо.
Герасим Ильич ответил не сразу.
— Тут надо подумать… Пока тебе никто не, возражает — считаешь, что ты прав… А вот сейчас вы, кажется… правы. У вас — логика.
— Я, Герасим Ильич, не понимаю ее, эту логику. А так — «по личному соображению». Все-таки жизнь прожил, шестой десяток пополам перерубил.
Герасим Ильич легонько хлопнул Николая Петровича по плечу.
— А ведь мы вроде ровесники! Знаете что, Николай Петрович, вы меня немножко подучайте.
— А вы меня.
— Идет!
— По рукам?
— По рукам.
Филипп Иванович был очень доволен, что скептическое отношение Николая Петровича к профессору рассеялось как дым. И он уже уверенно спросил:
— Значит, вы не возражаете против того, чтобы я остался здесь, в своем колхозе?
— Побежден, — ответил Герасим Ильич, — «Личным соображением» побежден. Впрочем, ведь это был только мой совет. А от меня совершенно не зависит, где вам основать опорный пункт.
— На это есть «Облкормложка», — ехидно вставил Николай Петрович.
— А советоваться будем все-таки с вами. Вы только сейчас заключили условие с Николаем Петровичем.
— Ладно, ладно. Уж раз «попался» — ничего не поделаешь.
— Не будем спорить, дорогие товарищи. О том человеке, который взялся за гуж, пословица уже есть, и ее нечего выдумывать, — заключил Николай Петрович.
После завтрака Филипп Иванович и Николай Петрович ушли в правление, а Герасима Ильича уговорили отдохнуть.
В горенке приготовили постель. Клавдия Алексеевна, до сих пор произносившая только слова, относящиеся к угощению, пригласила гостя:
— Отдохните с дороги, Герасим Ильич. — Она вошла с ним в горенку, пододвинула стул для одежды и сказала: — Филя про вас много говорил. Мы тоже хотели вас видеть. Только не обессудьте. Может, что и не так.
— Что вы, что вы, Клавдия Алексеевна! Мы с Филиппом Ивановичем друзья, хотя он и мой ученик и я на пятнадцать лет старше его.
— Он ведь у меня один остался-то, — вздохнула Клавдия Алексеевна. — Трое было. Двух-то убили на войне. И сам пропал там же.
Герасим Ильич впервые услышал это.
— И сам! — вырвалось у него.
— Да Иван-то мой — отец Фили. — Она стояла перед профессором, высокая, сухая, на первый взгляд чуть суровая старуха. Но что-то крепкое и сильное было в ее глазах. Такое, будто она готова всегда встретить горе и выстоять.
— Простите, Клавдия Алексеевна! Вам трудно об этом вспоминать. Не надо.
— Конечно. Все пережито… И не у нас у одних. Война. — Слез у нее не было, только морщины на лице стали как-то гуще и отчетливее.
Герасим Ильич невольно обратил внимание: против обычного, на стенах нет портретов ни ее сыновей, ни мужа. И она по взгляду, скользнувшему по стенам, догадалась и сказала:
— Нету патретов-то. Нету. В сундуке держу. Иной раз взгрустнется — выну, посмотрю… А письмо почитаю — не плачу, а утешаюсь. Человек был мой Иван-то!
— Письма от него сохранились? — осторожно спросил Герасим Ильич.
— Не-ет. От него так и не получили ни одного письма с фронта. От его товарища письмо, из плена. В плену он погиб, Иван-то… Да вы ложитесь, ложитесь в добрый час, отдохните. Поди, устали? Ложитесь. — И она вышла.
Герасим Ильич лег, но уснул не сразу. Он лежал с закрытыми глазами и думал.
Через час он встал, освежился холодной водой и пошел в правление. Там, в кабинете председателя, сидели Филипп Иванович и Николай Петрович и на чертеже намечали места опытных участков. Решили так: основной участок, Карлюка, выделить в одном месте, а настоящие, свои, в каждом поле. Они изложили свои соображения Герасиму Ильичу, и тот предложил сначала осмотреть участки на месте. Все с этим согласились. Но Николай Петрович внес новое предложение о порядке работы на этот день:
— Если сегодня не поговорить с Каблучковым, то, значит, нам влетит обязательно. Завтра бюро.
Все втроем поехали в район, предварительно позвонив о том, что едет профессор. Каблучков встретил Герасима Ильича учтиво: он встал из-за письменного стола, поправил пояс, затушил папиросу в пепельнице и только тогда приветствовал:
— Прошу! — Подал руку и произнес: — Секретарь Каблучков.
— Масловский.
Каблучков небрежно сунул руку и остальным двум, вошедшим с профессором (обычно он посетителям руки не подавал).
— Чем могу быть полезным? — спросил Каблучков Масловского.
— А мне казалось, что я мог бы быть чем-либо полезным для вас.
— О! У нас много недостатков.
Герасим Ильич спросил:
— Какие же недостатки вы считаете наиболее серьезными?
— У нас есть еще безобразия. Вот, например, они, — Каблучков указал на Филиппа Ивановича и Николая Петровича, — плохо ведут обработку почвы. Факт! Мы еще недостаточно ведем борьбу за лесные полосы — уход плохой, посадки выполнены не на сто процентов. И так далее. И вот остался один я — все на одних плечах. — При этом он похлопал себя по плечу, указывая таким образом, на каких плечах лежит все. — А они вот — палки в колеса.
Герасим Ильич попробовал вставить:
— Что касается посева овса в конце июня в занятом пару, то я с ними согласен — сеять нельзя.
Каблучков в удивлении развел руками, говоря:
— А как же?
— Сеять нельзя. Я утверждаю это со всей ответственностью.
— А облзу план спустило дополнительно. Что я должен делать? — возразил Каблучков.
— Объяснить, что сеять нельзя, что план надо было давать вовремя, ранней весной, а лучше — зимой, что колхозы не могут расплачиваться за чью-то недогадливость. Все просто. Вы согласны?
— Согласен на сто процентов. Но только я партбилет на стол не положу. Обязан выполнить. А ваше мнение, простите, будет нам дальнейшим тормозом.
— Знаешь что, Каблучков, — заговорил Николай Петрович, — никто с тебя за это не спросит партбилета. Что, у тебя бюро нет, что ли? Партактива, что ли, нет? Не с кем посоветоваться? Собери и вынеси коллективное решение. И твой билет будет цел, и у нас гора с плеч, у всех председателей.
Каблучков возмущенно обратился к Масловскому:
— Вот! Вот так с ними и поработай. Из области есть указание, а я собирай собрания, обсуждай, обсасывай. У меня и для бюро и для партактива есть план. Придет срок — пожалуйста! А сейчас, будь ласков, не тормози телегу.
— Тормозить телегу, — машинально повторил Герасим Ильич. — Это сказано здорово — «тормозить телегу».
Каблучков улыбнулся: дескать, действительно здорово.
— Товарищ Каблучков! — вмешался наконец и Филипп Иванович. — Если профессор говорит с полной ответственностью, то ведь можно же понять…
Но тот перебил:
— Только ты и понимаешь. А мы не понимаем. Нельзя допустить анархию. Да и вообще с тобой будет отдельный разговор. — И многозначительно добавил: — Особый разговор.
Герасим Ильич поочередно посмотрел на каждого из собеседников и задал вопрос Каблучкову:
— А нельзя ли мне начальника облзу к телефону?
— Почему нельзя? Можно. — Каблучков взял трубку. — Центральная?.. Срочно начальника облзу. Без задержки! Профессор будет говорить.
— Василий Аркадьевич! — закричал в трубку Масловский. — Дело-то какое! Овес с чечевицей — на носу у июля! Смех!.. А? Какой такой дополнительный? Кто придумал? Кто-о? Чернохаров? Мое мнение? Мое мнение: отменить надо немедленно… А? Неужели ни одного сигнала?.. Сегодня был на поле, видел — издевательство над землей. Местные работники протестуют… А? Хорошо. Телеграфирую сегодня же в обком. Будьте здоровы!
— Ну что? — спросил Филипп Иванович.
— В общем так: спасибо вам, Филипп Иванович! Если бы вовремя не дали мне знать, то… Впрочем, еще не все кончено.
— Пока не будет распоряжения, я лично сеять буду, — заключил Каблучков.
Все опешили. Герасим Ильич развел руками.
— Добейтесь распоряжения — дело другое, — настаивал Каблучков.
— А сами-то вы почему не добиваетесь отмены головотяпства?
— Как? — опешил теперь Каблучков.
— Головотяпства, — повторил Масловский.
— Ну и ну! — произнес Каблучков. — Да вы понимаете, что такое дисциплина? Позвольте спросить, вы член партии?
— Да.
Каблучков выразил всем своим существом полное удивление. После этого он умолк, о чем-то задумался, посматривая то на Филиппа Ивановича, то на Николая Петровича.
«Нельзя обижаться на человека, попавшего не на свое место», — думал Герасим Ильич.
Достав из кармана записную книжку, что-то записал, а потом сказал:
— Будьте здоровы!
Каблучков проводил глазами посетителей. Когда дверь, обшитая клеенкой, закрылась, он подошел к окну и сердито произнес: