Песнь Бернадетте - Франц Верфель

Перамаль читает и читает, а конца все не видно. Мелкие буковки расплываются у него перед глазами. Монсеньер, теряя терпение, выхватывает листы из его рук.

— Кто отрицает чудо, не истинный католик, — ворчит он. — Кто не верит, что Господь властен поступать во Вселенной по собственной воле, тот не истинно верующий. И тем не менее чудеса такого рода оскорбляют нравственные чувства. В частности, во мне. Я не люблю чудес. Какая-то замарашка из нищенской трущобы, дочь пьяницы и прачки… Хоть милость небес и беспредельна, но я — всего лишь ничтожный смертный, — и я этого не приемлю. А вы все заставляете меня ввязаться в это дело…

— Не мы заставляем вас ввязаться в это дело, монсеньер, — возражает Перамаль. — Само это дело заставляет вас ввязаться, как заставило и меня. Истинный Боже, я вовсе не поклонник легковесного и тупого мистицизма старых баб. Но кто объяснит нам, почему события приняли столь бурный оборот, ваше преосвященство? Дочь опустившихся родителей, верно. Невинное дитя, почти не знакомое с простейшими основами вероучения, никогда раньше не предававшееся пустым мечтаниям, это дитя видит перед собой прекрасную даму, которую поначалу вовсе не принимает за некое видение, а считает реальной женщиной из плоти и крови. Это дитя рассказывает о встрече сестре и подружке. Сестра пересказывает все это матери, подружка — одноклассницам. И из этой ничтожной болтовни детей и простолюдинок в течение нескольких дней возникает лавина «за» и «против», прокатившаяся по всей Франции. Ваш собственный коллега, монсеньер, епископ города Монпелье, называет все это прекраснейшей современной поэмой…

— Мой коллега, епископ из Монпелье, — презрительно усмехается Бертран Север, — человек излишне сентиментальный…

— Но я, монсеньер, отнюдь не сентиментален, — заявляет Перамаль. — И тем не менее это непостижимое возвышение ничтожного ребенка приводит меня в состояние постоянного возбуждения. А вы теперь призвали на помощь людей, которые станут нас поучать: «Это перст Божий!» или наоборот: «Это не перст Божий!»

Епископ опускает уголки рта и поднимает брови.

— И среди этих призванных мною людей, — говорит он, — находится и лурдский декан со всеми его сомнениями…

Декан не может скрыть испуга. Охотнее всего он бы отказался от этой роли. Но это невозможно.

— Когда вы собираетесь созвать комиссию, монсеньер? — спрашивает он сдержанно.

— Покуда еще не знаю… Покуда рано… — сурово возражает епископ и ладонями охватывает свиток, словно показывая, что не даст его отнять.

— Однако распоряжение уже готово к напечатанию, — предупреждает декан. Старик епископ брюзгливо парирует:

— Распоряжение подождет. Под ним еще нет даты… Может быть, вы мне объясните, как должны работать члены комиссии — химики и геологи, — если вход в Грот запрещен?

— Ваше пастырское послание заставит отменить запрет, монсеньер, — невольно вырывается у Перамаля.

Епископ повышает голос почти до крика:

— Никого я не собираюсь заставлять! Я не намерен оказывать ни малейшего давления на светские власти. Пусть сперва император откроет Грот. После этого соберется комиссия. Не наоборот!

— Разве император оставил за собой право лично решить этот вопрос?

— Императору придется его решить, потому что другие — слабонервные — никогда не придут ни к какому решению. — И, немного помолчав, епископ добавляет голосом, приглушенным почти до шепота: — Тем самым я даю Даме самый последний шанс. Вы меня поняли, уважаемый декан?

— Нет, ваше преосвященство, не понял.

— Значит, придется пояснить. Я даю Даме шанс — либо победить императора, либо потерпеть от него поражение. Если она победит, комиссия примется за работу. Если потерпит поражение и Грот останется закрыт — значит, она вовсе не Пресвятая Дева, и мы ее сбросим со счетов вкупе со всей комиссией…

Сказав это, монсеньер начинает зачитывать один за другим пункты Пастырского послания. Перамаль слышит имена достойнейших каноников, которым доверяется руководство комиссией, а также имена известных профессоров, на которых возлагается проведение научных исследований. После этого епископ дает понять, что аудиенция окончена. Но уже у дверей останавливает визитера вопросом:

— А что будет с самой Бернадеттой, уважаемый декан?

— Что вы хотите этим сказать, монсеньер? — вопросом на вопрос отвечает Перамаль, чтобы выиграть время.

— Что хотел сказать, то и сказал, четко и ясно! Как она сама представляет себе свое будущее? Ведь вы, уважаемый декан, по-видимому, ее покровитель и защитник. И вероятно, уже ее об этом спрашивали.

Перамаль отвечает, взвешивая каждое слово:

— Бернадетта — самое простодушное создание в мире. У нее совершенно нет честолюбия. Ее единственное желание — вернуться к той безымянной массе, из которой она вышла. Она хочет жить так, как живут все женщины ее сословия…

— Вполне понятное желание, — смеется епископ. — И вы, богослов, верите, что это идиллическое будущее действительно возможно — после всего, что произошло?

— Всей душой надеюсь и все же не верю, — наконец отвечает Перамаль, выражая своим ответом ту двойственность, с которой относится к Бернадетте и ее Даме. Епископ, опираясь на посох слоновой кости, выходит из-за письменного стола и подходит вплотную к декану:

— Дорогой мой, комиссия может вынести только три решения. Либо объявит: ты, Бернадетта Субиру, — маленькая обманщица и фиглярка, следовательно, твое место в исправительном доме. Либо же: ты, Бернадетта Субиру, — безумная, следовательно, твое место в сумасшедшем доме. А может и решить: Пресвятая Дева ниспослала тебе Благодать, Бернадетта. Твой источник творит чудеса. И мы передадим наше заключение в Римскую Курию. Следовательно…

Мари Доминик Перамаль предпочитает в ответ промолчать.

— Следовательно, — повышает голос епископ, — ты — одна из тех Божьих избранниц, которая имеет право быть почитаемой церковью. А посему должна исчезнуть — слышишь? — исчезнуть, ибо мы не можем позволить святой жить среди людей, как все прочие. Святая, которая, вероятно, будет иметь дело с парнями, выйдет замуж и народит детей, — прелестное было бы новшество… — Внезапно епископ меняет тон и говорит тихим голосом, мягко и доверительно: — Поэтому, милая девочка, церковь берет тебя под свое покровительство. Поэтому, милая девочка, церковь поместит тебя, как драгоценный цветок, в один из самых прекрасных своих садов — в монастырь кармелиток или картезианок, где существуют очень строгие правила, хочешь ты того или нет…

— Она наверняка не захочет, монсеньер, — едва слышно перебивает епископа Перамаль. — Бернадетта вполне земное существо и, насколько мне известно, не ощущает никакого призвания к духовной жизни. Кроме того, она так еще молода, ей нет и пятнадцати.

— Возраст со временем меняется, — обрывает его епископ. — Да и распоряжение еще не издано, комиссия еще не собиралась. А когда начнет работать, будет заседать и заседать без конца — это я обещаю вам, дорогой мой, — так что ее работа займет не один год. Ибо я, я-то взыскую истины в последней степени ясности. А до тех пор пускай ваша подопечная девочка живет в миру, как все простые смертные, хотя и под неусыпным надзором, это мое требование. И если вы, лурдский декан, желаете девчушке добра, то постарайтесь вовремя уговорить ее отречься от своих слов. Тогда она отделается исправительным домом. Это было бы наилучшим выходом из положения для Бернадетты Субиру, да, пожалуй, и для церкви тоже, такие уж времена…

Глава тридцать четвертая

ОДИН АНАЛИЗ И ДВА ОСКОРБЛЕНИЯ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА

Серьезные беспорядки угрожают со стороны людей, которые вообще-то не принадлежат к приверженцам Дамы из Массабьеля. Среди рабочих по всей провинции прошел слух, что Бернадетту Субиру похитили и отправили не то в тюрьму, не то в сумасшедший дом. Визит рыжего бородача в Лурд не остался незамеченным. Жакоме пришлось вывезти его из города в собственной коляске и под охраной жандармов, поскольку Антуан Николо поклялся всеми святыми, что остановит почтовую карету еще до Бартреса и не только исколошматит внештатного профессора, как того «английского миллионера», а вообще прикончит.

После визита бородача Бернадетта и впрямь исчезла. И мельник Антуан начинает вести бурную политическую пропаганду. Он выступает перед рабочими лесопилки Лафитов и мельницы Клавери, каретной фабрики Дюпра, кирпичного заводика Суртру и винокуренного завода Пагес. Он разговаривает с рабочими сланцевых карьеров, каменотесами, дровосеками, дорожными рабочими, с большинством из которых лично знаком.

— Кто мы такие — свободные граждане Франции или рабы? — задает он один и тот же подстрекательский вопрос.