Новый взгляд на историю Русского государства - Николай Морозов

(Татары прад... крестом вошли в нашу землю, и под видом христианской религии обманули нас и совратили наших до 6 тысяч. Но после мы догадались, что они не настоящие христиане, и милостью вашею и с помощью святого креста взбунтовались против них и перебили из них до 25 тысяч всадников, а других выгнали из наших пределов и потому (потому что их выгнали) не могли исполнить ваш мандат, переданный через легата).

Действительно ли тут вышло: своя своих не познаша? Для меня это несомненно. Мне кажется, кроме того, что оригинал, разбираемый теперь нами книги Гандзакского Киракоса, писан не армянином и не по-армянски и по таким причинам.

Во всех датах у него пишется, как и в приведенном мною отрывке, что описываемое событие было «в 669 (или в каком другом) году армянского летоисчисления». Но ведь если б автор был армянин и писал для армян, то зачем ему было каждый раз напоминать свое армянство? Разве, посылая знакомым свои письма по-русски, мы отмечаем, что датируем их именно по русскому исчислению? Нам даже и в голову не приходит это. Другое дело, если б автор говорил, от какого события он считает (вроде Геджры или «сотворения мира» или «Рождества Христова»), тогда это еще имело бы смысл.

Почему он не отмечает, что в то время были на всем побережье Армении Венецианские колонии, возникшие в связи с крестовыми походами того времени, которые имели не только завоевательный и культуртрегерский, но и коммерческий характер?

Единственное место, допускающее у него математическую проверку, это сообщение, что Багдад, который он называет столицей Таджиков[199], был отнят у этих таджиков-мусульман предводителем татар Великим Гулавой, пощадившим в нем только христиан в 707 армянском году в первый день Великого поста в понедельник 20 Навасарда. Переведя это на юлианский счет по таблице, мы видим, что 20 число Навасарда 707 армянского года было 4 февраля 1258 года юлианского счета и что день недели тогда был действительно понедельник, и великий пост начинался в 1258 году 4 февраля (пасха была 24 марта).

Вторая математическая проверка дает указание на комету. Она находится в самом конце книги.

«В 714 году (1265-1266), — говорит нам Гандзакский Киракос, — показалось явление на небе: на северной стороне видели звезду по направлению к юго-востоку. От нее шли длинные лучи наподобие столбов. Сама звезда была невелика и быстро двигалась в продолжение месяца, но не так, как обыкновенные кометы, которые по временам являются и идут с запада на север (неправда: они идут по всяким направлениям). Она испускала длинные лучи, которые со дня на день увеличивались и, наконец, исчезли. Тут вскоре скончался (благочестивый татарский царь) Гулаву, а за ним и жена его (благочестивая княгиня) Дохуа (Duchess). Место его занял сын его, Апага, в 714 (1265) году он женился на дочери греческого царя, княжне Деспине, которая прибыла с большим великолепием, в сопровождении патриарха антиохийского и епископов Тер-Сергиса из Евенга и доктора богословия Бенера. Они, — догадывается какой-то позднейший редактор, позабывший о христианстве Гулаву, — сначала окрестили Апага, после уже женили его на этой девице.

Пересматривая хронику комет в VI томе „Христа“, мы видим, что дело тут идет о комете, бывшей за два года до показанного здесь времени.

„26 июля 1264 года, — говорится в летописи Ше-Ке, — явилась комета в области Рака и в области Гидры. Ее видели вечером на северо-западе, и свет ее освещал небо. Она простиралась на 100 локтей в длину, и прошла через Большую Медведицу. Утром она была видима на северо-востоке в продолжение 40 дней“.

Нет сомнения, что и у Киракоса дело идет о ней: других комет не было между 1240 и 1277 годами. Но только каким же образом автор ошибся бы на два года, если, — как выходит по его словам, — он был очевидцем этой кометы? Наоборот, тут ясно, что он жил значительно позже описываемых им событий, так как спутал год, да и вообще излагает факты тенденциозно, подводя их под заранее составленную схему, и часто наивно.

Действительно, мы уже видели (в начале этой главы), как „татары“, по его словам, представлялись христианами, будто бы избивали христиан, а здесь автор не желал признать татарского царя христианином от рождения, так, что „греки сначала окрестили Апага, а потом уже и повенчали с дочерью своего царя“.

А в дальнейшем у него проскальзывает еще целый ряд указаний на христианское происхождение татар с тенденциозным перенесением их родины в Монголию, хотя и самое имя монгол, по своему основному смыслу, значит по-арабски и монгольски не нация, а лоб и передовой отряд, и в таком смысле, как говорит Патканов, это слово употребляется у всех писателей „монгольского периода“, и в том числе и у армянских писателей[200].

Все эти обстоятельства, а также и цитированное выше мною письмо грузинской царицы Русоданы к папе Григорию с жалобой на „самозванных крестоносцев“ и с предложением участвовать вместе с ним против них в крестовом походе, очень напоминают мне крестьян-ходоков, приходивших из отдаленных провинций России к царю жаловаться на притеснения чиновников, особенно в пору сбора податей после уничтожения крепостного права.

„Царь,— ходила молва, которую усердно поддерживало сельское духовенство, — очень добрый и очень любит крестьян, но он далеко и потому не знает о ваших делах“.

А крестьяне делали из этого свой вывод: надо, значит, осведомлять царя (совсем как сделала царица Русодана перед папой!).

И вот, один за другим, с котомками за спиною —тогда еще не было железных дорог — шли тайные уполномоченные крестьяне к царю в Петербург, неся ему жалобы своих односельчан на его чиновников. Они становились перед царским дворцом в ожидании его выхода, чтоб броситься перед ним на колени и исполнить поручение. Но их, конечно, схватывали охранители царской особы и, прочитав жалобу на действия властей, вполне соответсвовавшие царским директивам, посылали ходока в Сибирь, а в его деревню отправляли следователя найти зачинщиков. Тогда появляется новая вариация крестьянских догадок:

„Злые чиновники и помещики, — говорили они, — окружили доброго царя, обманывают его насчет положения крестьян и не допускают к нему никого, кто мог бы рассказать ему правду“. Начались то там, то тут местные крестьянские бунты, жестоко подавлявшиеся. Всед за тем явились и самозванцы, приходившие к крестьянам из отдаленных провинций с грамотами от имени царя, писанными золотыми буквами, призывающие их к избиению помещиков и чиновников, но это редко удавалось, благодаря тому, что слух о „золотой грамоте“ доходил до местных властей ранее, чем поднимались крестьяне.

И вот, эта же самая картина вырисовалась перед моими глазами, когда я впервые прочел армянские сообщения о „монголах“, приходивших притеснять народы, называя себя „носителями креста“. Но они, конечно, не были самозванцы, а истинные посланники римского папы. Невозможность выхода их из пустыни Гоби и последующего исчезновения уже отмечалась серьезными историками, но все они, показав такую невозможность, все же объявляли невозможное произошедшим.

Вот, например, хотя бы собственные слова Патканова в его предисловии ко второму выпуску „Истории монголов по армянским источникам“[201].

„Выйдя из глубины Монголии в начале XIII века они в короткое время, с неизвестною ни до, ни после быстротою, завоевали чуть ли не все государства Азии и Европы до Вислы, покрыв их развалинами и оросив кровью жителей. Не прошло и двух веков, и те же Монголы частью сделались рабами порабощенных ими народов, частью возвратились на родину и обратились в то же пастушеское состояние, из которого вывел их гений Чингиза“.

И вот, вместо того, чтоб сразу объявить басней такой извод монголов (т. е. по-арабски „передового отряда“) из пустыни Гоби, Патканов неожиданно делает такой вывод:

„Из сближения их кочевого военного дела с современным военным искусством пруссаков получаются весьма интересные результаты поразительного во многом между собой сходства, причем поклоннику грубой силы невольно придется благоговейно преклониться пред гением варвара XIII века“.

Но это сближение Чингис-хана с Бисмарком не является ли лучшим опровержением восточного извода тартаров?

Вместо того, чтоб „благоговейно преклоняться перед гением“ Чингис-Хана, — отвечу я узбекскому автору, — не лучше ли, оставив в стороне благоговейное преклонение, как чувство, ослепляющее человека, воспользоваться его же собственным удачным сближением воинственности былых монголов с воинственностью позднейших германцев и сделать вывод, что „монгольское нашествие“ было ничто иное, как Дейтшский (т. е. Тевтонский) орден германцев?

Задавшись простым вопросом о физической невозможности чего-либо сообщаемого нам, мы прежде всего должны не благоговеть и почтительно преклоняться пред рассказчиками, а усвоить себе такое основное положение: никакой кочевой народ не способен к массивным коллективным выступлениям, за исключением единственного случая: внезапной космической катастрофы, встряхнувшей и опустошившей всю страну, да и то лишь в том случае, если целая масса ее кочевого населения успели спастись. Но и тогда это человеческое наводнение только опустошило бы соседние страны (и не стало бы в них господствующим классом населения) вследствие своей малокультурности и неспособности к какой-либо государственности.