Семь смертей Лешего - Андрей Салов

Ежели и после многолетней отсидки в местах удаленных от благ цивилизации и ее соблазнов, человек продолжал упорствовать в антисоветской ереси, и по-прежнему представлял опасность для устоев советского общества, к нему применялось последнее действенное средство переубеждения. Отщепенцы в первую очередь больные люди и поэтому, для дальнейшего перевоспитания, они попадали в руки медиков, специалистов по мозгам советских граждан. Теперь ссылка ярого антисоветчика, становилась пожизненной. Иного выхода, кроме смерти, из специализированных клиник, не было.

Советская психиатрия была впереди планеты всей, по облапошиванию сограждан, превращению их в тупое, покорное быдло, стадо, послушное воле поводыря. Всего несколько месяцев и некогда яркий, волевой человек, не сломленный годами ссылки и лагерей, превращался в пускающее пузыри, гадящее под себя, растение. Слюнявое, бессмысленно-безмозглое существо, с глазами застланными пеленой безумия. Создание, начисто лишенное разума, не способное существовать самостоятельно, без чужой помощи. Некогда видный человек, становился вещью, грязной, вонючей и слюнявой, но абсолютно безопасной, полностью очищенной, от поселившейся в мозгу, скверны.

Скверна изничтожена под корень, безжалостно выжжена, вместе с пораженным ее метастазами, мозгом. Человек, подвергнутый подобной процедуре, становился полноправным гражданином великой державы, со всеми вытекающими отсюда правами, и в силу сложившихся обстоятельств, совсем уж не обременительными обязанностями.

Гуманная страна не бросала на произвол судьбы попавших в беду людей, даже если источником беды, стала глупость. Бывшие пациенты закрытых для любопытных, психиатрических клиник, прошедшие все этапы лечения, отдавались на попечение иным, не менее закрытым учреждениям. Домам инвалидов и ветеранов, в стенах которых им предстояло провести остаток жизни, окруженными неусыпным вниманием и отеческой заботой.

Лешка скучал без отца, особенно короткими летними вечерами когда, набегавшись с друзьями по лесу, наплескавшись до умопомрачения в речке, набесившись за день, возвращался домой. За весь шебутной, полный суеты день, занятый возней с друзьями, Лешка не вспоминал о томящемся где-то в тюремном лагере, отце. Все его мысли были целиком заняты тем, как более незабываемо и с пользой, провести короткие, и мимолетные, как падение звезды, летние денечки, которых, к сожалению всей поселковой детворы, было до обидного мало, и которые имели привычку, так неожиданно заканчиваться. Причем заканчивалось лето официально, когда на дворе стояли по-летнему погожие, теплые и солнечные дни. По календарю наступал сентябрь, что ознаменовало наступление осени, а вместе с ней нового учебного, занудного года, который будет тянуться со скоростью раненной черепахи, долгих 9 месяцев, чтобы вновь уступить дорогу лучезарному лету, столь короткому и мимолетному.

Но даже в эти теплые и ласковые, солнечные дни, Лешка не забывал об отце, отбывающем назначенный судом долгий срок в расположенном за пару сотен верст от Шишигино, тюремном лагере. Пусть и короткими летними вечерами, пусть всего несколько минут, лежа в кровати и сомкнув веки в ожидании сна, но он вспоминал отца, и ожидал весточки от него. Приходящие с зоны письма, старательно перечитываемые дедом с бабкой по несколько раз на дню, поддерживали незримую нить, связь между отцом и сыном. Из этих небольших, скупых писем, Лешка был осведомлен о том, где отец, что за люди его окружают, условия в которых они содержатся.

Несмотря на возраст, Лешка на основании этих писем сделал вывод, что за колючкой, в окружении пулеметных вышек и охранников с собаками, идет совсем иная жизнь, даже отдаленно не напоминающая привычную. В зоне существуют выдуманные неведомо кем и когда, законы, и заключенные тщательно их придерживаются, а лагерная администрация закрывает на это глаза. Даже если они и расходятся в каких-то не особенно существенных мелочах с общепринятыми. Главное, чтобы не посягали на основные условия, специально созданных для заведений подобного рода, правил. Жить там практически невозможно, только выживать. И каждый выживает, как может, стараясь сохранить хоть частичку человечности, без которой обратная дорога к дому, будет невероятно трудной.

Годы неволи пролетят, когда-нибудь они непременно канут в небытие, оставшись лишь в памяти, как дурной сон, да штампом в паспорте, как клеймо, поставленное на всю жизнь. И люди в лагерях, крутились, как могли, чтобы остаться людьми. Кому-то это удавалось больше, кому-то меньше, а кому-то не удавалось совсем. Такие люди озлоблялись, замыкались в себе, считая дни до освобождения, вынашивая в извращенных, тронутых длительным заключением мозгах, планы новых преступных деяний, которые будут гораздо круче тех, за которые им отмерено париться здесь долгие годы. Такой человек, пройдя тюремные университеты среди таких же, как и он, нарушителей закона, становился многократно хитрее и изворотливее. Озлобившийся на зоне человек был отрезанным ломтем, в его лице государство теряло очередного верноподданного налогоплательщика, призванного трудом крепить богатство и мощь родной державы.

Человек, за годы, проведенные за колючкой, сполна вкушал государственной заботы. Фуфайка с номером на груди, ватные штаны да стоптанные, поменявшие множество хозяев, валенки, были его единственным и не снимаемым нарядом. Лишь на короткое северное лето он уступал место штанам и рубахе, с непременным номером на груди, пошитыми из какой-то мешковины, сродни той, из которой делаются мешки для зерна и прочих круп. На еду баланда, в которой даже по крупным праздникам не проглядывался, как ни присматривайся, даже крохотный кусочек мяса, или пятнышко жира. И все это великолепие дополнялось ломтем грубого, наполовину состоящего из отрубей, хлеба.

Отец писал, что ни разу за все месяцы, проведенные на зоне, ему ни разу не пришлось попробовать свежего хлеба. Он мечтал о нем, тоскуя о свежеиспеченном, ароматном хлебе гораздо больше, чем о мясе, без которого ранее, никогда не жил. Самое обидное, черствый хлеб оказывался на столах заключенных во многом благодаря самодурству местного тюремного начальника.

Это он установил порядок кормления зэков, отверженных людей, призванных тяжелым трудом и лишениями, искупить вину перед страной. И он, начальник лагеря, вонючая крыса и гнида, капитан Шалмин Максим Олегович, сделает все, что в его силах, чтобы отрабатывалась вина этих нелюдей, как можно труднее, чтобы они на своей паршивой шкуре ощутили всю тяжесть, возложенного на них наказания. И он старался, извращался, как мог, благодаря погонам и данной ему властью, был он в этом заведении и царь, и бог, вольный делать все, что ему заблагорассудится. Тем более, если это все скрывается под красочной вывеской перевоспитания, вверенного ему специфического контингента.