Следы на снегу - Фарли Моуэт

Лицо Коналы, все прижимающей к его губам жестянку, постепенно обрело четкость. Она улыбалась, и Лэвери почувствовал, как его губы также тронула слабая ответная улыбка женщине, которая совсем недавно вызывала в нем только отвращение и злобу.

Неделю они оставались на этом безымянном каменистом гребне, пока к Лэвери не вернулись хоть какие-то силы. Сперва он из-за боли в ногах только с трудом мог выходить из укрытия. Между тем Конала как будто бы и не отдыхала совсем: то собирала хворост для костра, то добывала и готовила еду или кроила и шила из принесенных с собой шкур новую пару обуви для Лэвери. Можно было подумать, что она не знает усталости, но так лишь казалось. Все это множество дел ей дорого обходилось.

Время порой как бы начинало двигаться вспять, и тогда Лэвери просыпался среди ночи с трясущимися руками, словно только что услышал, как смолкли моторы «Энсона». Ему представлялось, что самолет потерпел аварию всего несколько минут назад. А то вдруг накатывал ужас, что ему снова предстоит пережить весь кошмар похода на юг. Когда так случалось, он отчаянно цеплялся за образ Коналы — только она давала ощущение уюта в этом чужом мире.

Лэвери много думал о ней, но эскимоска оставалась для него загадкой. Как она сумела пройти его путем по этим разбухшим равнинам и каменистым гребням?… Как она вообще умудрилась выжить тут?

Когда Конала дала ему надеть готовые сапоги, тщательно выложенные изнутри мягким мхом, он понемногу начал находить ответы на мучившие его вопросы. Ему удавалось достаточно далеко, хоть и сильно хромая, отходить от шалаша, и он мог наблюдать, как она ставила силки на пестрых земляных белок, которых она называла «хикик», как ловила рыб-чукучанов, зачерпывая их прямо руками из ближайшего ручья, как она нагоняла еще неспособных летать после линьки арктических гусей и выкапывала из норок в торфянике толстеньких аппетитных леммингов. Следя за Коналой, Лэвери постепенно стал понимать, что окружающая их «безжизненная пустыня» на самом деле была землей, которая щедро оделяла тех, кто хорошо знал ее.

Но самый загадочный вопрос так и оставался без ответа. Почему Конала не осталась там, возле самолета, в относительной безопасности или же не направилась на север искать своих родичей? Что заставило ее пойти вслед за ним?… Спасти человека чужой расы, покинувшего ее на произвол судьбы?

Когда их стоянка у каменистого гребня подходила к концу, солнце по ночам уже начало нырять на несколько минут за горизонт — верный признак, что лето кончается. Однажды Конала снова показала на север и проковыляла несколько шагов в том направлении. Шутливый намек на его разбитые ноги и неуклюжую походку не вызвал у Лэвери раздражения. Он рассмеялся и захромал вслед за ней, дабы выразить свою готовность идти под ее предводительством куда ей будет угодно.

Когда они снялись с места, Конала настояла на том, чтобы нести последние остатки снаряжения Лэвери вдобавок к собственной сумке и скатке оленьих шкур, служивших укрытием и постелью им обоим. Они шли, и Конала вдруг запела — высоким и заунывным речитативом без особой мелодии. Казалось, ее пение — такая же часть окружающего мира, как и посвисты кроншнепов. Когда же Лэвери попытался выяснить, о чем она пела, Конала проявила странную, на его взгляд, сдержанность: он только смог уловить, что она выражала свое родство и близость чему-то или кому-то, доселе ему неведомому. Ему было не понять, что Конала присоединила свой голос к голосам земли и ее духов.

Возвращаясь по собственным следам под предводительством Коналы, Лэвери делал множество открытий. Летчик не уставал удивляться, какой непохожей стала тундра на ту страшную пустыню, что он совсем недавно пытался пересечь.

Он открыл, что тундра была полна птиц — от крошечных длинношипов, почти незаметных на земле из-за их тусклого оперения, до крупных оранжевогрудых ястребов, высоко парящих над болотами и озерами. Конала показала ему также бесконечное многообразие растений тундры, начиная от ярко-рыжих лишайников и кончая лазурными цветочками с такими микроскопическими соцветиями, что ему даже пришлось встать на колени, чтобы увидеть их.

Как-то раз Конала знаком велела ему подползти вслед за ней к гребню холма. Метрах в тридцати под ними в долинке стая арктических волков неторопливо охотилась на леммингов среди стеблей осоки. Лэвери стало не по себе от столь близкого присутствия крупных зверей, но тут Конала смело поднялась во весь рост и обратилась к ним по-волчьи. Они выстроились полукругом мордами к ней и протяжно заголосили в ответ, а потом цепочкой неспешно потрусили прочь.

И вот к вечеру какого-то дня вдалеке вдруг показалось яркое пятно. Сердце Лэвери заколотилось, и он кинулся вперед, забыв о боли в ногах. Окрашенный в желтый цвет «Энсон» вполне могли заметить с поискового самолета, пока их не было… Может, их еще спасут его соплеменники… Но спустившись с моренной гряды к озерцу, они обнаружили «Энсон» совершенно в том же виде, как и прежде. Ни малейших следов посещения его человеком.

Разочарованный до глубины души, Лэвери забрался в рубку, сел за руль управления и погрузился в черную тоску. Теперь выполнить намерение Коналы двигаться на север, чтобы добраться до ее родичей на побережье, представлялось ему предприятием крайне опасным, которое скорее всего завершится их смертью в первую же зимнюю пургу… если они до нее дотянут. Их износившаяся одежда и почти совсем вытершиеся оленьи шкуры едва удерживали тепло. Пищу становилось добывать все труднее — птицы улетали на юг, мелкие животные начали хорониться на зиму, а рыба уходила в море. И откуда они возьмут топливо для костра, когда природа всерьез примется за них?

Лэвери мрачно молчал за ужином, когда они ели вареную рыбу, но Конала была по-прежнему настроена радостно и безмятежно. Она все повторяла слово «тукту» — олени, безуспешно пытаясь внушить ему, что скоро у них будет с чем двигаться дальше на север.

Стал подниматься вечерний ветер. Лэвери забрал одну кухлянку, вышел из построенного Коналой шалаша и забрался к себе в самолет, где свернулся калачиком на ледяном металлическом полу. Следующие несколько дней он почти не вылезал из самолета, порой бесцельно крутя ручки молчащей рации, но большей частью просто угрюмо глядя сквозь плексиглас лобового стекла на пейзаж вокруг, становившийся, казалось, на глазах все безрадостнее, когда первые морозы покрыли инеем тундровые цветы и разбросали коричневые пятна по колышущимся зарослям осоки.

Однажды поутру его вывел из клубка ночных кошмаров незнакомый звук. Он был неясным, приглушенным и напоминал рокот накатывающихся на берег вдалеке волн. С замершим на секунду сердцем он подумал было, что слышит постукивание авиамотора, но тут до него донеслись возбужденные возгласы Коналы: