Огненные времена - Калогридис Джинн

Все, что я могла теперь сделать, так это сбежать.

Поэтому, по-прежнему невидимая, я побежала. Побежала по огромному дворцу, и моя душа пылала огнем. Мне казалось, что я – та самая голубка, до крови разбивающая крылья о решетку великолепной золотой клетки, в которой находилась. Мне казалось, что святые смотрят на меня с картин как сквозь стену огня. И я подумала: а сколько из них прошли через такие же мучения?

Святые и самопожертвование, смерть и сожжение. Я чувствовала, что задыхаюсь от дыма, но молча обратилась к своим тамплиерам, к своим рыцарям, которые, я знала, последовали за мной в этот священный, небесный и оскверненный дыханием ада город.

– Сюда! Сюда! К месту казни! Враг преследует меня, и я не знаю, что сталось с нашим господином…

Я выбежала из дворца и увидела, что небо разверзлось. И хотя до вечера было еще далеко, было темно, как ночью. Дождь хлынул одной сплошной стеной, которая при порывах ветра осиным роем кусала мое лицо.

Я не стала растрачивать свою силу на то, чтобы защититься от дождя. Мне было не до этого. Ибо трибуна для инквизиторов была пуста, их сиденья убраны, полосатый тент свернут и привязан к каменной стене дворца, где яростный ветер продолжал рвать его в клочки.

Площадь была пуста.

А на насыпи высился обгоревший, обугленный столб, к которому был привязан казненный. Все дрова сгорели. Кости и останки были убраны. Я опустилась у столба на колени и заплакала, положа руку на пепел, а дождь и ветер продолжали смывать его и уносить прочь.

Мой возлюбленный ушел. И снова я спросила богиню: «Для чего? Для чего ты привела меня сюда? Для того чтобы показать мне, что я потерпела поражение? Теперь он принадлежит врагу больше, чем когда-либо».

Глухой стук копыт по грязи. Это прибыли мои рыцари. И они привели коня для меня. Я отерла щеки грязной рукой, на одно мгновение запачкав лицо слезами, смертью и пеплом, которые тут же были смыты дождем.

Но я не сразу смогла встать. Я не могла оставить то место, где я в последний раз видела своего возлюбленного. Я безумно желала последовать за инквизиторами и найти то, что осталось от него.

О, если бы я не была человеком и не имела сердца!

Эдуар, дядя Люка, спешился, помог мне встать и подвел к лошади.

Мы поехали домой, в Каркассон. Я знала, что это было величайшей глупостью, ведь Каркассон был первым местом, где мой враг стал бы искать меня. Но таков был мой путь, указанный мне богиней. И он был словно освещен факелом. Докуда хватало его света, мне было позволено видеть свой путь, но ни шагу дальше.

Мы ехали несколько часов, сквозь ночь и проливной ливень, который все не кончался, по грубым, скользким камням, по холмам, по долинам и лугам, пока я не почувствовала запах растоптанной лаванды и розмарина. Мы почти добрались до дома.

Но тут наконец изнеможение и постоянная молитва успокоили меня настолько, что я смогла ясно увидеть свой путь немного дальше вперед. В побеге для меня не было победы, ибо в таком случае будущее сулило мне лишь новые и новые схватки с моим врагом и ни одна из них не помогла бы освободить моего возлюбленного из его ужасной темницы.

«Сдайся, – прошептала богиня. – Это единственный шанс для расы. Сдайся».

Оставалась лишь тончайшая ниточка надежды на успех, ниточка такая слабая, что малейшее натяжение порвало бы ее. Но поскольку это была единственная надежда, я подчинилась. И, не слушая возражений своих рыцарей, отослала их прочь.

А затем сдалась на милость богини.

Сдалась своему врагу.

Я сдаюсь.

Вот и вся моя история.

Мне больше нечего рассказать.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

ЛЮК

XXI

– Если ваша история правдива, то, значит, грядущий враг – это я, – сказал Мишель с тихой печалью. – И это я виноват в страданиях и смерти Люка.

Ибо это он был в тот день на трибуне для инквизиторов в Авиньоне и сидел между кардиналом Кретьеном и отцом Шарлем. Он был тем, кого Сибилль назвала «младшим вороном», грядущим врагом. Это он в гневе дал приказ жандарму наказать приговоренного за еретические высказывания, а потом пришел в ужас, увидев, к чему это привело. Это было первое сожжение, при котором он присутствовал, то самое, после которого он еле добрел до своей кельи, где его стошнило. А потом Кретьен гладил его по голове и успокаивал.

Он видел Сибилль – то есть мать Марию-Франсуазу, – не зная, кто она такая. Как и вся толпа, он был изумлен, когда она неожиданно появилась около приговоренного, и еще более поражен, когда она восстановила выбитый глаз.

Сердцем он сразу понял, что стал свидетелем настоящего божественного чуда. Он сразу понял, что она – святая, потому что и сам был наполнен тем, что она называла «присутствием»: сладким, свободным, безусловным присутствием божественного. Когда же он узнал, что она – аббатиса из Каркассона, знаменитая исцелением прокаженных, то окончательно убедился в том, что она вызвала в нем подлинно мистическое переживание и что кардинал Кретьен и отец Шарль были не правы, назвав ее действия колдовством.

Поэтому он и был так сильно встревожен, когда Кретьен задержал ее и тут же увел прочь.

А смотреть потом, тревожась за нее, на казнь человека, которого она только что исцелила, казалось Мишелю чудовищным. Бог высказался. Бог дал понять, что желает помиловать этого человека. Но два человека, которых Мишель любил больше всего на свете, сделали так, что исцеление оказалось напрасным, и тот человек умер в жестоких мучениях.

И узнать теперь, что казненным был Люк…

Он опустил лицо, сжав пальцами лоб и виски, и зарыдал.

– Ты – грядущий враг, – мягко, даже ласково подтвердила Сибилль. – Но ты не убивал Люка де ля Роза.

Злясь на себя, на свою моральную слабость, он оторвал пальцы от лица, не разжимая их:

– Может быть, не напрямую. Эта честь принадлежит Кретьену и Шарлю. Но я был их соратником, обязанным выступить, если что-то будет сделано не так. Но я не остановил их…

– Отец Шарль – не что иное, как обманутая, заблудшая, но невинная душа, – перебила его Сибилль. – Но ты все еще не понимаешь! – Приоткрыв рот, она смотрела на него взглядом, полным печали, сожаления, любви и надежды. – Люк де ля Роза не умер.

– Не умер? – Он сел прямо, словно оглушенный. – Но я видел, как он умер. Пламя хорошо раздули, чтобы казнь прошла быстрее, пока не началась буря.

– Человек, которого я исцелила перед казнью, не был Люком де ля Роза. – Она замолчала и долго, внимательно смотрела на него, а потом осторожно, медленно сказала: – На самом деле Люк де ля Роза жив. И сидит сейчас передо мной.

Долго, долго длилось мгновение, в течение которого Мишель никак не мог сообразить, что же она сказала. И тогда, помолчав, она добавила:

– Именно поэтому я и сдалась врагу. Потому что ясно увидела, что его самоуверенность заставит его послать в качестве писца не кого-нибудь, а тебя, чтобы доставить мне самые большие страдания. Но это дало мне возможность рассказать тебе твою историю и попытаться освободить тебя. Ибо если ты, господин расы, повернешь врага против своего собственного народа, мы погибли.

Внезапно перед глазами Мишеля появился образ Сибилль, которая крикнула ему с насыпи, на которой проводилась казнь:

– Люк де ля Роза! Клянусь, я найду способ освободить тебя!

Он говорил себе, что она обращалась к приговоренному. Но разве она не стояла в этот момент лицом к трибуне – лицом к Мишелю?

И в этот момент – ну почему он не вспомнил об этом раньше? – собственное сердце ответило ему таким очевидным узнаванием и любовью, что он не мог этого отрицать. Узнавание и любовь нахлынули на него свободным, неуправляемым потоком, и он поверил.

Сны Люка казались ему такими реальными, потому что были его собственными воспоминаниями, которые Сибилль вернула ему. Слезы щипали ему глаза: она дала схватить себя, она прошла через адские пытки и теперь готова была принять смерть ради того, чтобы, если получится, спасти его.