Бабка Поля Московская - Людмила Матвеева

Люда опешила, быстро сбросила туфельки и сказала: «Галочка, ни у кого в Москве нет таких красивых соседок, как ты! Никто так красиво не одевается, как ты! У тебя самая тонкая талия! Какая разница, какие у человека ноги, если он самый добрый на свете!»

Только Галке Людка позволяла называть себя Милой.

Однажды бабка первый раз, незадолго до школы, взяла Люду на все лето с собой в деревню к своей сестре, бабушке Саше.

В первый же деревенский вечер, на закате, когда пастух пригнал скотину, баба Саша вышла за ворота с куском посоленного черного хлеба и стала зазывать домой свою корову: «Милка, Милка, Мил-ка!!!»

– «Что, она меня зовет?» – спросила у своей бабушки Людмила.

«Нет, это она корову кличет, ее тоже Милка зовут!».

Тут в сбитую из сухих ракитовых палочек загородку в раскрытые ворота степенно вплыла комолая, пестрая и что-то жующая Милка.

Она была очень красива, с большими добрыми и грустными карими глазами, обрамленными длинными густыми ресницами, с огромным животом, слегка облепленным присохшим зеленым навозом.

«Ба, больше не зовите меня никто “Мила”! Я же не корова».

Обе бабушки рассмеялись. Родная, московская, бабка сказала своей сестре: «Веришь, Саня, когда наша лифтерша – татарка Катя – сказала ей однажды “Здравствуй, Люся – я на тебе женюся!” – наша девка, а ей года четыре было, ответила: “Баба Катя, никакая я тебе не сю-сю, а Людмила! А то здороваться не буду, раз ты не со мной здороваешься!”»

Людка, укутанная в простыню, вся дрожа в полутемном, не просто холодном, а ледяном после нагретой ванной коридоре, беспомощно взглянула на недовольное лицо соседки тети Лиды и вдруг увидела за ее спиной Галку.

Тогда Людка инстинктивно, не помня себя, кинулась к Галке на шею и, пытаясь проглотить подступающие уже всхлипы, быстро-быстро зашептала ей:

– «Галочка, помоги мне, я, кажется, умираю!»

Галка молча втащила Люду в свою комнату, захлопнула дверь на замок и сказала:

– «Ну, что с тобой, садись, рассказывай!»

– «Сесть я не могу, из меня сильно течет кровь, и я, наверное, скоро умру, я читала, что от потери крови медленно умирают. Галя, спаси меня!» – тут Людка разрыдалась.

И Галка спасла. Не засмеялась, не назвала дурой, не побрезговала.

Галка достала огромный кусок ваты, марлю и полиэтиленовый пакет из-под хлеба, ценный, стиранный-перемытый после каждого использования дефицит.

Слава Богу, что трусы Людкины еще не промокли, только одно их двух махровых полотенец все было в неправдоподобно алой крови.

«Ну, вот и все, кровь будет идти примерно дня три-четыре, и надо будет менять вату как можно чаще, а потом все пройдет. У меня, например, всегда семь дней, и живот болит, и голова. И так будет теперь каждый месяц, как у всех молодых особ женского пола».

Галка говорила легко и серьезно, и до Люды вдруг дошло, что если у всех, тогда не страшно!

«Полотенца свои оставь у меня, я простирну и повешу в кухне над вашим столом».

«Галочка, ты моя самая-самая!» – и Людка, вне себя от счастья, что смерть отступила, шмыгая носом и тапками, помчалась в свою комнату.

«Людонька, с днем рожденья тебя!» – крикнула вслед Галка, но Людка уже не услышала.

Американская Вонючка

Шла грустная московская зима, и Девочке-семикласснице часто хотелось плакать.

Можно было бы прокатиться на горке в родном дворе, вместе со всеми, «паровозиком», или пойти на каток на Чистых Прудах, но что-то уже не тянуло.

Да и коньки стали безнадежно малы, а новых не купит никто до следующей зимы. Денег нет.

Даже любимые книги больше читать не хотелось.

Хотелось только какой-то ласковой любви, или, например, заиметь бы старшего брата!

У Девочки брат был, только – младший, мелкий хулиган: то за косу дернет, то под локоть подтолкнет, когда сестра уроки делает, упражнения пишет. Приходилось хватать два самых толстых учебника и бегать, как дурочка, за шустриком, чтобы настучать ему по башке, если, конечно, догонишь!

Ну какая тут ласка?

Мать с отчимом все грозятся развестись, бабка ругается, что тесно.

Дома тошно, на улицу одной идти неохота. Что же так тоскливо-то?

Как вдруг: все счастливые вещи случаются «вдруг» – матери на работе предложили переехать в другую коммуналку, «за выездом в малонаселенную», всего-то соседей – три стола на кухне! На маму будут «записаны» целых 2 комнаты! А дом, к тому же, в соседнем переулке – в трех минутах пешком от старого, и вообще рядом со школой.

Вот это была радость!

Переехали быстро, вещей и мебели не было почти.

Бабушка сказала: «Вот мы гольтепа-то: собрались в баню – и переехали!»

У Девочки с бабушкой появилась теперь своя комната. А мать, отчим и брат стали жить в соседней огромной комнатище, где была перегородка, за которой мама сделала себе с отчимом уютную спаленку.

Шестилетний брат спать пожелал, как барин, «в гостиной» на новом бархатном «диван-диваныче», раздвигающемся книжкой, и требовал каждый вечер его себе раскладывать, хотя умещался три раза и на не разложенном.

Бабулька пригрозила сурово: «Ну теперь только попробуй, надуй на этот диван – сразу сковородку горячую к заднице приложу!»

Подействовало резко – и бывавшие прежде на старой кровати «конфузы» прекратились вовсе, брательник слетал с обожаемого дивана в туалет «ласточкой».

Все в семье радовались, и Девочке, конечно, тоже нравилось новое жилье в смысле простора после четырнадцатиметровки на пятерых, после спанья с бабкой на одной кровати.

Но – жалко было оставить свою кладовку, где она читала ночами напролет; жалко было старую квартиру вообще, старый двор; а главное, жалко было расстаться с куском детства.

В старой квартире все было просто, тепло и сердечно. Там никто не кричал друг на друга, и соседи были даже ближе, чем родня.

Но на новом месте – правду говорят, что нет и добра без худа – мать с отчимом стали отчаянно «собачиться»; а бабушку начала просто сживать со свету новая соседка.

Это была одышливая, пузатая, но молодящаяся старуха – Анна Васильевна, пенсионерка из первых советских московских лимитчиц.

Девочкину бабушку просветили другие соседи, что была эта Анна когда-то помощницей домоуправа по очистке московской жилплощади от тунеядцев.

Ходили также слухи, что Аннушка эта, срывая якобы под видом проверки пломбы с «бронированных» комнат и квартир «выселенцев», натащила к себе в гнездо чужих картин и ковров. А под паркетом у нее и вовсе был спрятан настоящий клад из золотых царских десяток.

И поэтому А.В. никогда не соглашалась ни на обмен, ни на переезд в новые, «улучшенные условия».

А перед тем, как выйти в кухню, в туалет или в ванную, она всегда гремела своими ключами и запирала комнату.

Никто и никогда не был у нее в гостях. Старуха жила в полнейшем одиночестве.

Поэтому ей хотелось общения, и она практически не вылезала из кухни, или же часами трепалась по коммунальному телефону. Скрипя старым «венским» стулом перед тумбой с аппаратом, раздавала соседям оглушительные характеристики.

Обойти ее в узком коридоре было почти невозможно.

Получалось, что живет она «хуже, чем с чертями в омуте, как в сказке Пушкина ‘НА ДНЕ’, но надеется их всех, толоконных лбов ентих, все же воспитать по-совецкому».

Иногда кто-нибудь из соседей просил ее говорить чуть потише. Та, не отнимая трубки от уха, отвечала одно и то же:

«Какое вы имеете такое право вмешиваться в чужие разговоры! За телефон уплОчено!»

И народ покорно слушал о себе всякое…

Звонила она, начиная орать в трубку всегда одно и то же:

«Але, это комитет? Пенсионерских активистов? Хто ето тама?

А ето – Свинухова, Нюра! Да я, я!»

(Иногда другая соседка – молчаливая сухая старушка Нина Ивановна, если проходила по коридору и слышала этот «зачин», тихо шелестела, заворачивая за угол на кухню: «Головка от. я!»).

Девочка немедленно стала звать соседку Нюрой Васильевной.

«Да Анна я, Анна» – возмущалась Нюрка.

– «А тогда можно обращаться к Вам кратко – А. Вэ.?» – притворно наивничала Девочка, ведь Нюра явно не смотрела Республику ШКИД и не слышала про «Американскую Вонючку».

«Тилигентных» эта Нюра ненавидела страстно, но и таких, как она сама, из «простых», терпеть не могла. А уж «пацанву ихнюю – спиногрызов» – особенно.

Она считала себя полной хозяйкой в «своей» квартире, а тут взяли, да еще пять человек подбросили, причем, с двумя детьми, итак дышать нечем! – И она зимой распахивала кухонный балкон и «травила как тараканов» всех, кто вынужденно находился на кухне у плиты.

Первой слегла бабушка, с воспалением легких. Потом простудился маленький брат, хвостиком бегавший за бабулей по всей квартире.

Отчим не выдержал и однажды, правда, слегка подвыпив, пошел было «бить твари – Нюре морду», но та быстро пригласила знакомого участкового милиционера. Тот пригрозил 14-ю сутками ареста «в случАе мелкого хулиганства».