Афган: русские на войне - Родрик Брейтвейт

В России это расстройство называют «афганский синдром»: его симптомы проявлялись и через двадцать лет после окончания войны. В 2009 году рок-группа «Гражданская оборона» точно описала его в одной из песен{556}. У ветеранов Афганистана неизбежное разделение на «мы» и «они» усугублялось тем, что многие их сограждане теперь считали войну грязной и несправедливой. Как и солдаты, воевавшие во Вьетнаме, они сталкивались с невидимым врагом, способным принимать самые разные обличья. Теперь их называли детоубийцами и душегубами, садистами и палачами, или же простофилями, не способными даже осознать тяжесть совершенных ими преступлений. Причем называли их так люди, оставшиеся в стороне от ужасов войны (в которой и многие солдаты не видели смысла). Один иностранец вспоминал, как ужинал в российском ресторане, и в это время метрдотель выгнал двоих совершенно трезвых и вежливых молодых офицеров. Он объяснил иностранцу, что в их заведении не принимают «подобного рода личностей»{557}.

С таким отношением ветераны сталкивались не только среди утонченной городской интеллигенции Москвы, Ленинграда и прочих мегаполисов. Враждебность ждала их и в маленьких провинциальных городах. В августе 1987 года, когда Виталий Кривенко вернулся в родной город, его прежние знакомые относились к нему так, будто он ненормальный. Он расстался с девушкой: она считала, что Виталий, как и все, кто побывал в Афганистане, — наркоман. Собутыльники, не служившие на войне, спрашивали: не озвереет ли он, если переберет с выпивкой? Кривенко научился умалчивать на собеседованиях о том, что подорвался на мине и страдал от контузии. Работодатели не хотели нанимать «афганцев», считая, что с ними трудно общаться и что они постоянно требуют обещанных, но не полученных привилегий. Потом Кривенко провел некоторое время в тюрьме за то, что ударил милиционера.

Полной статистики на этот счет нет, да и интерпретировать ее трудно. Но кое-что можно понять из жизненных историй. В 2008 году Александр Гергель узнал, что один из тех, с кем он служил в Бахараке, умер от пьянства и наркомании, второй пал жертвой вооруженного ограбления, а третий стал наемным убийцей и теперь отбывал десятилетний срок. Доля таких неудачливых ветеранов была невелика. Остальные более или менее приспособились к мирной жизни: «Однако когда происходят ночные разговоры в подпитии, понимаешь, что почти у всех что-то в душе надломилось. Думаю, можно сформулировать это следующим образом: жизнь перековала нас на свой лад, и все мы стали не такими, какими хотели бы стать, не попади мы в Афган. Лучше или хуже — другой вопрос»{558}.

На эту тему не проводилось общенациональных исследований, однако отдельные регионы, ветеранские организации и городские газеты стали создавать веб-сайты о местных жителях, служивших в Афганистане. По данным «Воронежской газеты», в Воронеже было 5200 ветеранов афганской войны. К лету 1996 года семьдесят пять из них умерли, половина в результате несчастных случаев, треть — от болезни, а каждый седьмой покончил с собой. Спустя двенадцать лет умерло уже больше пятисот человек — десятая часть тех, кто вернулся с войны. В газете утверждалось, что молодые люди гибли не столько из-за того, через что они прошли в Афганистане, сколько из-за того, что ничего не было предпринято для их психологической реабилитации, что они не смогли позволить себе нормальное лечение и жилье, не могли найти работу{559}.

Возможности психологической реабилитации солдат были ограниченными отчасти из-за дефицита ресурсов, отчасти потому, что сама концепция травмы была чужда обществу. Если солдаты, сражавшиеся с Гитлером, смогли обойтись без психотерапевта, что такого особенного в «афганцах»?

Тем не менее, в этой области у русских существовала собственная, пусть небогатая традиция. После Русско-японской войны 1904-1905 годов психиатры из Военно-медицинской академии провели первое исследование солдат, страдающих от психологических травм. В советский период результаты этого исследования по большей части игнорировались, и при отправке 40-й армии в Афганистан психиатров в ней не было. Первые специалисты в этой сфере поехали в Афганистан в середине 8о-х годов. Симптомы, которые они обнаружили у «афганцев», во многом совпадали с теми, с которыми американцы столкнулись после Вьетнама: чувство вины, ужас перед увиденным, самобичевание (они выжили, а товарищи — нет). По оценкам некоторых специалистов, чуть ли не каждый второй ветеран Афганистана нуждался в определенной помощи. Поначалу симптомы носили психологический характер: раздражительность, агрессивность, бессонница, кошмары, мысли о самоубийстве. Через пять лет ветераны страдали уже от физиологических проблем: болезней сердца, язвы желудка, бронхиальной астмы, нейродерматоза.

Проблема была в том, что в России, в сравнении с США, почти не было учреждений, способных лечить такие психические травмы. В России существовало всего шесть специализированных реабилитационных центров, и они должны были заниматься не только «афганцами», но и людьми, столкнувшимися с катастрофой в Чернобыле, и участниками боевых действий в Чечне и других локальных конфликтов{560}.

Среди людей, пытавшихся дать научное объяснение этому феномену, был ректор Восточноевропейского института психоанализа в Санкт-Петербурге профессор Михаил Решетников. Он с 1972 года служил военным врачом, а в 1986 году попал в Афганистан. Решетников направил в Генштаб доклад, основанный на интервью с двумя тысячами солдат, в котором описал поразившие 40-ю армию проблемы: от неадекватности системы снабжения до неэффективной морально-психологической подготовки солдат. Доклад не возымел никакого эффекта, начальство лишь поинтересовалось у Решетникова, зачем он собирает факты, бросающие тень на армию. С 1988 по 1993 год он руководил несколькими программами Минобороны по изучению поведения людей, пострадавших в локальных конфликтах, техногенных катастрофах и природных бедствиях. Уволившись из армии, Решетников вступил в Ассоциацию ветеранов Афганистана.

В 2002 году Решетников опубликовал на сайте ветеранов Афганистана статью, в которой доказывал, что когда русские окружали свою военную историю ореолом героизма, это имело и политический, и моральный, и психологический смысл. Это помогало смягчить ужасы как афганской и чеченской кампаний, так и Великой Отечественной войны — события, лежащего в основании современных российских патриотических мифов.

Но Решетников писал и о страшных вещах, случившихся в Афганистане, и его выводы были суровыми. Все войны провоцируют «эпидемию аморальности». Конечно, на войне есть место героизму, товариществу и самопожертвованию. Но во всех армиях и во время всех войн они обильно разбавлены убийствами, пытками, насилием над пленными, изнасилованиями и мародерством. Чувство вины, потребность в искуплении сделанного приходят позднее, затрагивая личные (особенно семейные) взаимоотношения солдат. И эти люди, «чья память отравлена криминальным и полукриминальным опытом, составляют реальную угрозу не только для самих себя, но и общества в целом». Не удивительно, что статья привела в бешенство многих «афганцев». В тексте подразумевалось, что все они в той или иной мере были преступниками. Это глубоко возмутило ветеранов, и они выразили свой гнев в цветистых комментариях на сайте.

Все успокаивается

Попытки журналистов и либеральных политиков выяснить правду об афганской войне вызывали гневную реакцию не только у ветеранов, но и у членов их семей. Публикация в 1990 году книги Светланы Алексиевич о мужчинах и женщинах, служивших в Афганистане, вызвала бурю критики. «Вы хотите доказать ненужность и ущербность этой войны, не понимая, что тем самым оскорбляете ее участников, ни в чем не повинных мальчишек». «Как вы могли! Как смели облить грязью могилы наших мальчиков… Они — герои! Герои!!!» «У меня там погиб единственный сын. Я утешался тем, что воспитал героя, а если верить вам — не героя, а убийцу и захватчика». «Сколько можно нас превращать в душевнобольных, насильников, наркоманов?»

Ветеранов приводило в ярость утверждение автора, что война была ошибкой. «Зачем об ошибках?.. Думаете, эти разоблачительные публикации в газетах… Думаете, они помогают? Мы лишаем молодежь нашей героической истории». «Не хочу слышать о политической ошибке! Не хочу!!! Если это ошибка, верните мне мои ноги… Две мои ноги». «Уезжали мы из государства, которому эта война была нужна, — писала одна женщина, — вернулись в государство, которому эта война не нужна. Обидно не за то, что там что-то не дали, недодали, нет. Нас вычеркнули. Еще недавно это называлось “интернациональным долгом”, сейчас — глупостью». «Назвали четыре имени [советских руководителей]… Четырех мертвых… И больше нет виноватых… Нас будете судить!!! Да, убивали! Да, стрелял… Вы оружие нам вручили в “Зарницу” играть?.. Вы думали, ангелами возвратятся?!» Попадались и более спокойные оценки: «Да, были там преступники, наркоманы, мародеры. А что, в нашей мирной жизни таких нет? Воевавшие в Афгане — жертвы, на такой оценке я настаиваю. И все они нуждаются в психологической реабилитации»{561}.