Огненный цикл. Сборник научно-фантических рассказов - Хол Клемент

Бетти-Энн слушала и той частью своего существа, которая не совсем была сбита с толку, сознавала — да, Робин стар, но не в том смысле, как она прежде понимала это слово, стар не как земной человек; сами слова его, казалось, изнемогают под грузом лет. Мысль эта вспыхнула и угасла.

— Когда мы в последний раз были здесь, на планете Земля, — сказал Робин, — случилось несчастье и твои родители погибли. Я сам слышал предсмертные мысли твоего отца — я ждал его тогда в разведочной ракете. Я думал, что ты тоже погибла… Месяц назад мы вернулись. Одному из нас показалось, что он чувствует твое присутствие на этой планете. Мне удалось вспомнить, где произошел тот несчастный случай; по бортовому журналу Большого корабля мы определили дату; мы просмотрели газеты, выходящие в городе, близ которого случилось несчастье. И узнали, что ты и вправду осталась жива. Тогда мы осторожно навели справки и напали на твой след.

— Рассказывайте дальше…

— Нас осталось уже не так много, меньше, чем нам хотелось бы. Приятно было бы увидеть среди нас новое лицо. У нас для тебя вдоволь места. Мы пришли за тобой, ибо ты нашего племени, и мы не можем оставить тебя здесь, в одиночестве. Мы пришли, чтобы сказать тебе: возвращайся к нам, лети вместе с нами, ведь ты наша сестра.

Он обернулся к окну — там, за окном, валил снег.

— Есть много планет, где снег куда красивей, — сказал он.

— На Лило снега лучше, — сказал Дон. — И тени лучше. Там три луны.

Бетти-Энн понимала: они нарочно заговорили о снеге, чтобы дать ей время освоиться со всем услышанным. Но в мыслях у нее по-прежнему была сумятица.

— Земля славится лесами и травами, — сказал Робин скорее самому себе, чем Бетти-Энн и Дону. — В тропиках на диво густые и пышные заросли, в Гуаме например. А здесь, да еще в эту пору, один только снег…

— Земляне — не твой народ, — сказал Дон, он все еще сохранял новый странный облик.

Бетти-Энн снова посмотрела на него. Теперь он уже не казался ей ошеломляюще чуждым. Она начинала свыкаться с этим странным обликом. И вот уже все ее существо готово влиться в эту словно бы давно знакомую форму, всем существом она жаждет увериться, что это не сон, что и в ее земной плоти таится ее подлинное тело.

— Я тебе помогу, — сказал Дон.

Дрожа от напряжения, Бетти-Энн начала преображаться. Еще незнакомыми путями пробиралась она к новой области своего разума, к новому отсеку мозга. Какая здесь сложная система управления, все свилось в клубок. Снова мысли закружил неведомый поток, но, точно птицы, летящие зимой к югу, они чутьем угадывали верный путь. Поначалу перемена давалась медленно, трудно, Бетти-Энн даже закусила губу, чтобы не закричать от боли. А потом, ошеломленная, еще не веря чуду, она ощутила свое истинное тело — оно стало набирать силу и затрепетало, готовое явиться на свет. Потрясенная, она не вполне понимала, как это происходит, и лишь благоговейно и смиренно принимала то, что в ней совершалось: да, в ней скрыта великая тайная сила, которая снимет оковы с ее плоти и преобразит ее, и освободит, и слепит заново, и возродит. Она уже предчувствовала свой новый облик, формы и линии нового тела — оно было здесь, в новых отсеках разума, и то, что открылось в этих отсеках, не дополняло ее прежний разум, не превосходило его, но просто было иным, отличным от него, от прежнего ее существа, и чудесно (да, чудесно!) служило ее мыслям, при их помощи она могла делать с собой что угодно. Преображение шло все быстрей, все легче. А ведь она никогда еще ничего подобного не видела, ей и сейчас еще почти не верилось, но они ее научили. Все это было так странно… так чуждо.

Потребуется время, чтобы привыкнуть к новому обличью. Поначалу оно будет казаться чужим, потом просто новым, непривычным, а потом (время делает чудеса!) совсем своим, таким, как и должно быть. (Дейв сказал однажды: «Ходи, ходи, протопчешь дорожку».)

— Нет, — сказала Бетти-Энн. Она еще не пришла в себя от потрясения, не свыклась с переменой, еще не вполне верила в необычайную свободу, которую обрела вместе со своим новым естеством. — Нет, — тупо повторила она. Всем существом своим, не мыслями, не чувствами, но всем существом она ощущала свою к ним причастность и родство. Да, она одного с ними племени. Это правда, тут нет сомнений. — Нет, — снова повторила она. — Земляне — не мой народ.

Она оглядела себя — как нескладны земные одежды на этом чуждом теле… Она подергала платье, и на минуту ей стало грустно и одиноко.

— Значит, ты пойдешь с нами?

Она хотела было сказать:

— Да, да, пойду. Ведь я должна пойти с вами, правда? Вы — мое племя.

Но все впечатленья, все беспорядочно столпившиеся воспоминанья со стоном поднялись в душе. Она пыталась оттеснить их, пыталась забыть то волнение, которое впервые ощутила, когда ей сказали дома о приходе Дона. Мое племя живет среди звезд… как трудно в это поверить! Летят куда вздумается — вольные, свободные (а ведь я обещала Дорис дать ей завтра записи по истории и задумала такую интересную статью для студенческого «Кругозора»). Она ждала — пусть уймется смятение в душе.

— Дайте минуту подумать, — сказала она. Неподвластные ей чувства бурлили, грозя перелиться через край, точно кипяток из чайника. (Она стояла, остро ощущая странное свое тело, и смотрела на Робина, а он вглядывался в падающий за окном снег.)

Вспомнился давний страшный сон: ее комнаты больше нет, и на втором этаже вместо нее пустота, а когда Бетти-Энн проснулась, на коврике трепетал лунный свет, и нежные мамины руки обнимали ее — руки, которые всегда приносили покой, всегда, с тех пор как она себя помнит, и даже еще раньше. А внизу, в общей комнате, висят кружевные занавеси, лежат девять толстых альбомов с пластинками (сколько раз она их пересчитывала), после ужина Дейв иногда слушает музыку, и когда-нибудь она выразит эту музыку в красках, так, как ее чувствует Дейв и она сама тоже (а ведь теперь есть в ее мозгу то новое, что поможет ей совладать с красками, даст многое увидеть, и сделать, и открыть другим). А однажды на старом корявом дубе свили гнездо пересмешники, летом они пели всю ночь напролет, песни неслись в открытое окно, и она слушала, пока не приходил сон. На нее вновь дохнуло летней ночью — тонким ароматом гиацинтов, таинственным ландышем, пыльцой жимолости, острой пряностью роз. Воспоминания были не радостны и не печальны, но странно ярки, она ощущала все как наяву, всеми пятью чувствами и с тихим изумлением вглядывалась в прошлое, пока ее не бросило в жар.

Дон нетерпеливо пошевелился.

Когда-то давно-давно, когда она даже еще не ходила в школу, она смотрела на звезды, такие далекие… это одно из самых первых ее воспоминаний, что сливаются в надежное, успокоительное тепло еще не запечатленной в памяти, неуловимой ранней рани… Звезды были холодные, яркие, неодолимо влекущие — ей хотелось рвать их, как цветы. (А ведь есть такая сказка — о девочке, которой захотелось луну, и однажды девочка эта исчезла; и ее отец сказал, указывая на луну: «Она вон там, она уплыла по лунному лучу». И все горожане качали головами: ведь это было так печально.)