Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938 - Анжелика Балабанова

За моими словами последовало ледяное молчание. Раздраженный этим прямым и недипломатичным выпадом, Зиновьев начал нервно писать записки членам Исполкома, пока я говорила. Было очевидно, что все они были прекрасно осведомлены о заговоре Зиновьева. Некоторые из них начали подчеркивать насущную необходимость поездки в Туркестан, повторяя те же самые слабые аргументы, которые я уже слышала. Наконец, Зиновьев сказал:

– Я сожалею, что Центральный комитет партии не проинформировал вас о причинах отправки вас в Туркестан. Это было их решение.

– Даже если так оно и было, – ответила я, – решение также шло и от вас. Вы являетесь председателем интернационала. Я хотела бы, чтобы вы сказали мне, каковы эти причины.

Большинство других членов Исполкома были в шоке. Как я могла так разговаривать с всемогущим Зиновьевым?

Как обычно, когда он сердился или был взволнован, голос Зиновьева стал визгливым и раздражительным.

– Что ж, если вы не хотите подчиниться Центральному комитету партии, мы обсудим этот вопрос завтра. У нас есть срочные дела, которыми надо заниматься сейчас.

Пока продолжалось заседание, мне позвонили из кронштадтского Совета с просьбой выступить на митинге, который должен был состояться на следующее утро. Я прервала свой разговор, чтобы узнать у Зиновьева, точно ли завтрашнее заседание назначено на три часа и будет ли вопрос о моей поездке рассматриваться в это время.

Он ответил утвердительно, добавив: «У вас будет достаточно времени, чтобы съездить туда и вернуться обратно к дневному заседанию».

Я объяснила ситуацию председателю кронштадтского Совета. «Мы позаботимся о том, чтобы вы вернулись в Петроград вовремя, – ответил он. – Приезжайте, пожалуйста».

На следующее утро я обратила внимание, что погода очень пасмурная. Так как единственная связь между Петроградом и Кронштадтом осуществлялась при помощи небольших судов, я подумала, не будет ли слишком рискованно уезжать из Петрограда в такой момент. Я снова позвонила председателю кронштадтского Совета, и, когда он согласился, что из-за погоды они, вероятно, не смогут отправить меня назад на заседание Исполкома, я попросила его освободить меня от этого поручения.

Когда я пришла в тот день в Смольный за полчаса до начала заседания, некоторые члены Исполкома уже расходились.

– В чем дело? – спросила я их. – Почему вы уходите?

– Мы только что закончили, – ответил один из них. – График изменился; мы начали сегодня утром в десять.

В эту минуту я увидела Зиновьева, спешащего к дверям. Встав у него на пути, я спросила:

– Разве не вы повторили мне вчера, что это заседание начнется в три? Что значит тот факт, что вы обсуждаете вопрос, касающийся меня, в мое отсутствие?

Он ни посмотрел на меня, ни ответил на мой вопрос прямо. Сняв с себя ответственность, как обычно, он ответил:

– Исполком решил, что вы должны подчиниться желанию Центрального комитета и поехать в Туркестан.

– Я не поеду, – ответила я.

– Партийная дисциплина… – начал он с самой мягкой, почти женской интонацией.

– Я знаю, что такое партийная дисциплина, и не нарушаю ее. Но вы, товарищ Зиновьев, пожалеете о том, что вы сделали сегодня!

Этими словами я выразила свое наполовину оформившееся решение: я больше не могу сотрудничать с Зиновьевым в этой организации. Я не была настолько наивна, чтобы думать, что могу бороться с такими методами, не прибегая сама к таким же средствам: интригам, лжи, сотрудничеству с самыми разными людьми, выступающими против определенного течения или человека по различным причинам. Я знала, что абсолютно не способна действовать на таком уровне, что победы, достигнутые такими средствами, – это победы личных амбиций или соперничества, а не победа принципов или идеалов. Те, кто начали использовать такие методы в интересах дела, со временем станут рабами своих собственных средств. Сотрудничество с Зиновьевым означало, что я должна стать его сообщницей. Контролировать его могли только Ленин и Троцкий, и у меня не было иллюзий относительно того, будут ли они это делать. Как и другие вожди большевиков, включая Каменева, Бухарина и Радека, они посчитают мою щепетильность мелкобуржуазной.

После моего возвращения из Петрограда в Москву именно Джон Рид выразил словами то, что я уже начала подозревать. Мы часто встречались с ним с тех пор, как он вернулся в Россию из Соединенных Штатов, влекомые друг к другу нашим общим – хоть мы еще и не признавались себе в этом – разочарованием и растущим отчаянием. Рид ездил по стране с партийным мандатом, находясь в самых опасных и тяжелых условиях. Он общался с крестьянами и шахтерами, делил с ними холод, голод и грязь жизни среднего жителя России. Одетый в длинную шубу и меховую шапку, он выглядел как типичный русский, приехавший с Кавказа. Не думаю, чтобы какой-либо иностранец, приехавший в Россию в те первые годы советской власти, когда-либо увидел или узнал столько об условиях жизни народа, сколько Джон Рид за весну и лето 1920 года. Он становился все более подавленным, видя страдания, дезорганизацию и неумение, которые были повсюду, но, как и все мы, видевшие это, он понимал трудности сложившейся ситуации, усиленные блокадой, саботажем, нехваткой материалов. И его раздражение и разочарование были направлены не на само правительство, а на растущее безразличие и цинизм бюрократии на всех уровнях. Он особенно расстраивался, когда видел, что его собственные усилия и усилия других друзей революции пропадают зря из-за равнодушия и некомпетентности. Будучи человеком, тонко чувствующим всякое неравенство и несправедливость, он из каждой своей поездки приезжал с историями, которые нам обоим рвали сердце. То, что он только со мной разговаривал об этом, происходило не из осторожности или дипломатии, а потому что он знал, что я тоже пребываю в таком же настроении. Он просто думал вслух.

Я вспоминаю, как однажды мы встретились с Ридом на одном из массовых празднеств, устраиваемых профсоюзами в роскошном здании, которое они унаследовали от бывшей аристократии. Это происходило в период величайшей нехватки продовольствия и топлива, и руководители правительства пытались отвлечь умы рабочих от материальных забот музыкальными и театральными представлениями. И хотя некоторые артисты, выступавшие по этому случаю, были одними из лучших в России, было что-то в качестве и манере их исполнения, что меня раздражало. Они явно играли ниже своего уровня специально для рабочей аудитории, которая не видела ничего лучшего. Я возмутилась еще больше, когда увидела, что чиновники, организовавшие мероприятие, так сияли и гордились своим достижением.