Год - тринадцать месяцев (сборник) - Анатолий Емельянов

Но вот и контора. «Правление колхоза «Серп» — золотые буквы на черном фоне. Не хуже, чем у какой-ни-будь республиканской конторы. Да и гудит правление не хуже — я в коридоре уже слышу треск арифмометров, дробь пишущей машинки, телефонные звонки. Идет жизнь! А за дверью главбуха она просто кипит. Я слышу это по голосу Михаила Петровича, должно быть, он опять в конфликте с какой-то районной организацией.

— Тридцать процентов скидки?! Да у вас там есть ли штука, которую добрые люди называют совестью? — срывается на пронзительный фальцет Михаил Петрович, — Какая грязь? Мы рыли в сухую погоду, и картошка как вымытая! Вы что там, в самом деле? Когда перестанете обманывать колхозы?.. Что? Много битой? Копалкой? Да как вам не стыдно? Мы же лопаточками копали, лопаточками, понятно вам!.. Когда? Что?.. Ни в коем случае, я сегодня же сам приеду сдавать анализы, сам. Ясно?! — И слышно мне, как он бросает телефонную трубку. Вот и Михаил Петрович, Правда, за колхозную копейку он себя не пожалеет, по двадцать часов будет работать, десять раз промфинплан будет составлять, со всеми районными организациями перегрызется. «Будешь искать такого главбуха, не скоро найдешь», — сказал про него Бардасов. Иной, конечно, добивается своего дипломатичностью, лестью, лаской, â этот вот на совесть давит, закона громко требует. И я знаю, что Михаил Петрович сегодня поедет сам сдавать картофель, будет и там ругаться, давить на совесть, но добьется своего. Да и как не добиться, ведь картофель у «Серпа» и в самом деле чистый, отборный, ведь лопаточками деревянными, как в старину, копан.

Но картофельная лихорадка на этом не кончается. Оказалось, что хоть район наш и выполнил план, но республика — нет, и вот из Чебоксар нажимают на райком, а райком, ясное дело, спускает к нам свои директивы. Ну, а Бардасов без особого энтузиазма жмет на бригадиров, потому что ведь картошка лежит уже в траншеях, и теперь траншеи надо вскрывать, грузить на машины, — дополнительные работы, лишние затраты для колхоза. Но и бригадиры показывают «зубы»: почему нельзя было вывезти прямо с поля? почему двойную работу заставляют делать? И как бы тут ни объясняйся, какие доводы ни приводи, о какой пользе ни толкуй, а ведь их правота очевидна: лишние работы, потери денег и самого картофеля — сколько его побьется при таких перевалках, сколько погниет…

11

Я еще у матери в Хыркасах ни разу не побывал с тех пор, как живу в Кабыре. Конечно, если бы что-то случилось, мне бы сообщили, и я утешаюсь тем, что у мамы все в порядке. Другое дело — Надя… Наверное, она сильно огорчилась, ее вряд ли утешило мое письмо. Нет, надо обязательно в ближайшее воскресенье сходить в Хыркасы, обязательно!..

Так я говорю себе, а в мыслях вовсе другое. Что? — конкретно и сказать нельзя, потому что за один только день в такую прорву колхозных дел и забот приходится встревать, что и не перечислишь. И ведь не просто так — встрял, и все, забыл, нет. Они сидят в тебе, ты вспоминаешь их, и все кажется, что не те слова сказал, не так сделал, а так бы надо было. Вот никак не могу «переварить» и дело Казанкова, как я про себя называю партийное собрание в тюлеккасинской бригаде. За себя-то, что бы он там ни наговорил в злобе — сопляк, преданный пес секретаря райкома и так далее, я не особенно и обиделся, — из-за собачьего лая, как говорится, соловьи петь не перестают. Но в своих кляузных формулировочках он так наловчился, что всякий здравый смысл тут бессилен. Оказывается, что Казанков и другие достойные люди его поколения (Гордей Порфирьевич не в счет, Гордея Порфирьевича он обозвал врагом народа) построили для нас социализм, распахнули нам двери в коммунизм, а мы, нынешняя молодежь, ломимся в эти двери как орда варваров, мы топчем в грязи их, именитых старых людей, не жалевших для нас своих жизней, своей крови! Так и сказал: «Мы не жалели для вас своих жизней, своей крови!..» Да, все это записано в протоколе, вот, пожалуйста, я не ослышался, мне не приснилось. «А тех, кто не сдается, вы сообща травите, предаете позору, выискиваете малейший повод, чтобы избавиться от нас, чтобы уже спокойно творить свои темные делишки…» Какие темные делишки мы творим? Мое поколение построило Братскую и Красноярскую ГЭС, покоряет Север и Сибирь, добывает в гиблых местах нефть, строит газопроводы в непроходимых лесах, железные дороги, создает космические корабли… Разве это «делишки», да еще и «темные»?.. Но допустим, что все это делает лучшая часть молодежи, Но ведь и все остальные не зря свой хлеб едят, они работают в таких вот колхозах и совхозах трактористами, шоферами, агрономами, да мало ли кем и где не работают люди двадцати, тридцати лет. Конечно, у нынешней молодежи не все в идеальном порядке, мы не испытали тяжести прошедшей войны, не испытали голода, детство наше было беззаботно и ясно, теплое и сытое. Но что из этого? Разве мы боимся работы, боимся трудностей? Да, молодежь нынче пошла умная, потому что все силы ее употребляются не на борьбу с голодом и холодом, а на учебу, потому что ведь, чтобы строить тот самый коммунизм, куда «распахнул» двери Казанков, надо слишком много знать, одной лопатой эту стройку не осилишь, нет, не осилишь…

Не знаю, насколько складно все это у меня сказалось на собрании, однако следом и у других развязались языки. Вспомнили ему и корову, и дом из липы, и напрасные поклепы на сельсовет, на райком, а та самая бойкая востроглазая и круглая, как репка, Фекла, которая налетела в поле на Бардасова, теперь с неменьшим пылом налетела и на Казанкова. Оказалось, что она заведует здешней фермой, на ферме работает жена Казанкова, и вот Фекла корит его, что на жену его стыдно смотреть, в одних рясках ходит, а ты, мол, все деньги у нее отымаешь! И вот вроде бы говорила-то она все вещи бытовые, домашние, но так яростно, что все высокие слова перед ее выступлением как-то поблекли. В самом деле, если от Казанкова «отказались» даже сыновья, то что тут и говорить!

Но вот чего я никак не мог дождаться: при всех обличениях ни один не сказал, не внес предложения исключить Казанкова из партии. Хотя я перед собранием и толковал об этом с бригадиром, но Яковлев как-то неопределенно поддакивал, а теперь и вовсе молчал, тупо склонив лысую голову. И как было не вспомнить мне Владимирова! Привычку сельских чувашей не выносить сор из избы, не ронять своих земляков в глазах посторонних, пусть даже этот земляк достоин самой суровой кары, Владимиров называет в шутку «хамыръялизмом», от слова хамыръялизм, то есть односельчане, земляки. Видно, это землячество и тут давало себя знать. Потеряв надежду дождаться решительного слова от бригадира, я стал весьма недвусмысленно поглядывать на Гордея Порфирьевича, и тот, конечно, понял меня, что я жду, но молчал. Выручила меня все та же Фекла. Когда я, потеряв всякое терпение, спросил, что же мы будем делать, какое примем решение, она бойко оттараторила:

— Да какое решение, выгнать, вот и все решение!

Других предложений не оказалось.

И вот я смотрю, как поднимаются руки в голосовании. Большинство — смело, без колебаний, но некоторые… еле-еле, будто через силу, опустив головы, точно боялись, что увидит Казанков. А тот и в самом деле держался молодцом, а уходя сказал:

— Все это мартышкин труд!

И всем нам было ясно, что не обойдется без очередной серии писем во все партийные инстанции, начнутся новые разбирательства, телефонные звонки, разные выяснения фактов. А факты? Ведь в тех инстанциях, куда напишет Казанков и где его еще могут не знать (хотя вряд ли осталось такое место), люди будут иметь дело только с отражением происшедшего, да и то с таким, какое будет в апелляции Казанкова. И первая мысль, которая возникает у тех людей, будет: обидели заслуженного человека, обидели. В самом деле, исключили человека из партии за непосещение партийных собраний, но человек-то ведь старый, больной, ему трудно ходить из своей деревни на центральную усадьбу, где проводятся партийные собрания. А новый секретарь молодой, скажут те люди, погорячился, поспешил, надо поправить… Разве бы я сам не подумал бы прежде всего именно так? А Казанков, конечно, не новичок, он поднаторел в составлении таких бумаг, он отлично знает, что, если в самой несуразной жалобе будет хоть один достоверный факт самой многолетней давности, его ни одна прокуратура не сможет обвинить в том, что он пишет неправду. Спросят: было? И волей-неволей мы, словно выпрашивая у Казанкова прощения, должны отвечать: да, было…

Но вот я сам не пойму: отчего это я в своих рассуждениях беру в расчет не трезвый подход, не трезвое решение вопроса, а все с поправкой на возможную мерзость? Может быть, я и в самом деле не прав? Может быть, мы поспешили с исключением Казанкова? Может быть, это и в самом деле достойнейший человек? Какой особый грех в том, что он продал корову и купил пишущую машинку? — любой человек волен распоряжаться своим имуществом по своему усмотрению. Жена, сыновья? — но кто наверняка может сказать, кто тут прав, а кто виноват? О, тура, тура!..[10] И на память мне приходит Красавцев: «Молодость, молодость…»