Жена для отщепенца, или Измены не будет (СИ) - Марина Бреннер

вздохнул рвано, глубоко и болезненно. Вздох этот был таким, ровно не его матери перерезали горло, а ему самому…

— Миленький, — на обнаженное плечо легла маленькая, теплая ладонь — Котик мой, поговорили, да? Я не буду ничего у тебя выпытывать, Диньер, клянусь, ничего… Сама себе отгрызу язык, если спрошу неудобное… Сейчас просто иди ко мне, обними меня… Мой милый, мой хороший…

Глава 56

Ах ты…

Он ведь твёрдо был уверен, что драгоценная глубоко спит! Поэтому и крался вором, давя тяжелыми шагами ночной свет, тая в груди духоту и осколки давних, ещё совсем детских слез. Впившиеся в застывшую студнем мякоть памяти надежно и глубоко, беспокоили они редко, либо не беспокоили вообще.

До этой минуты.

Зачем, зачем у простушки Эмми такие маленькие руки, такой теплый голос⁈ Для чего такой чуткий сон, что разрушить его может такая малость, как шаги или рваный выдох?

— Диньер, миленький!

К чему это «миленький»? Самое, что ни на есть, дурацкое слово. Глупое. Убогое! Так почему от него душу щиплет, ровно если б в открытую рану теперь сыпали крупную соль…

Резко обернувшись на ласковый шепот, вольник уткнулся лицом в грудь жены.

Полуобнаженную, нежную, сладко пахнущую духами, мыльной водой и кровью, бродящей и бурлящей глубоко внутри маленького, сильного тела.

— Эмелина, — выдохнул, отвечая на объятие и прижимая супругу к постели — Эмми…

— Подожди, — прошептала она, сдавив горячие пальцы мужа своими — Послушай меня. Диньер, мой милый, близость с тобой желанна мне, но… Подожди немного.

Вдохнув коротко, продолжила:

— Не буду пытать! Захочешь, сам расскажешь, о чём говорили. Если та беседа для тебя, будто песок жевать, так и молчи. Хотя, как по мне, так этот песок лучше разом выхаркнуть, чтоб потом он глотку не драл. Но это уж, как ты решишь, так и будет. Понимаешь?

Не вняв просьбе, Ланнфель не отпустил жену. Ничего и никого ждать он не собирался.

Всё также удерживая её, принялся раздевать, подавляя слабое сопротивление.

— Не сейчас, Серебрянка. Позже об этом… Позже, хорошая моя… Позже.

Приподнявшись, она помогла мужу раздеть себя.

Освободившись от сорочки, выгнулась, подставив тело горячим, тяжелым поцелуям.

— Я с тобой навсегда, — шептала, уже загораясь — Насовсем, муж мой. Ты прежде думал, Зверем тебя увидев, испугаюсь? Так нет же, не побоялась. Сам видел. Хоть тысячей Зверей стань, хоть тысячу мертвецов приведи за собой, не отрекусь от тебя. Сама стану хоть Зверем, хоть кем… хочешь? Хочешь, украду? Хочешь, убью, чтоб с тобой сравняться в тяжести проступков? Желаешь, такой же лощенной стану, аки мамаша твоя? Думаешь, не смогу? Нет. Смогу! Что захочешь, смогу. Но только с тобой… С тобой, одним. Веришь мне?

Ещё бы не верить ей!

Богам Гран — Талля вот не верил Диньер Ланнфель. Из — за этого Мира они мук не принимали. Творили его парой взмахов ледяных рук, а после перегрызлись все, если верить Легендам. Куски творений своих делили так, ровно скряги утварь, да рваное тряпье. Нет и не будет веры этим остолопам.

Серебрянка же столько приняла уже на себя ударов, что неясно было, как ещё держится.

И как защитить её, чтобы не пришлось больше отбиваться — тоже неясно.

— Верю, — прошипел, злясь на самого себя — И знаю, что сможешь, сможешь много. Насчет «лощенности» и норм этикета… Эмми, правильные слова говорить, да чашечку держать, оттопырив мизинчик, любого обучить можно. А вот по ледяным столбам пройтись, к Чудовищу в пасть, а после всего ещё и Ракуэнского Зверя за глотку взять, этому не научишь. И успокойся, наконец! Не надо больше меня собой закрывать, хорошо? Без тебя справлюсь. Тихо, я сказал. Лежи теперь, и молчи. Ну… можешь покричать. Это разрешается.

Глухо хохотнув, льерда Ланнфель обняла супруга.

— Я всё равно научусь, — прошептала, запустив пальцы в его жесткие волосы — Настоящей вылизанной льердой стану. Назло вам всем! А покричать… ох, Диньер, я от одного твоего голоса кричать готова. Полюби меня побыстрее, сил никаких терпеть…

Подзадоренный этой просьбой, пробудился Зверь. Перелив смуглую, человеческую кожу болотной зеленью, пробежался по ней тонкими пластинами.

— Хочу тебя, — ответил Паре, лаская горящим взглядом желанное тело — Разведи ноги, Серебрянка. Покажись мне.

И, сам себя обругав за то, что попросил об этом, через секунду уже вошел в надрывно кричащую страстью, влажную, кипящую суть.

— Обожаю быстро, — прошипел, касаясь покрасневшей мочки маленького уха жены раздвоенным языком — Ножки пошире, моя радость, приподнимись… Так, да! Так!

Просунув одну руку под округлые ягодицы Эмелины, пальцами другой принялся ласкать только и ждущий этого тугой комочек клитора. Накрыв губами стонущий рот магички, Ланнфель принялся жадно пить этот стон, вбирая и впитывая его в себя.

— Сейчас потечешь, — шепнул, входя глубже — Нетерпеливая… Колючка моя!

Они взорвались одновременно, не останавливая и не подстегивая друг друга.

Слились, как сливаются теплые сливки и горячий кофе.

Так сливаются ночь и день, превращаясь в рассвет, либо неясное морозное утро.

Так сливаются реки, бурлящие льдом, горные, неприветливые, давая начало ласковому, спокойному морю…

— Потрясающе, Диньер, — тихо сказала льерда Ланнфель, утыкаясь лбом в плечо мужа — Как говорит Анелла… А! «Чудно».

Вольник фыркнул смехом:

— Отлично, дорогая. Теперь в постели ты будешь постоянно цитировать мою мать.

Эмелина наморщила нос:

— А мне, котинька, всегда теперь придется её… ци — ти — ро — вать. Если я хочу стать… изысканной.

Ланнфель лег на спину и, уставясь в потолок, ответил:

— Глупости, Серебрянка. Какая есть, такой и будь. Для каких целей нужен этот театр? О… Смотри, паук.

Сверху, раскачиваясь на тонкой ниточке паутины спускался крохотный паучок. Проснувшись, видимо, от тепла, насекомое срочно принялось обживаться в нагретом жилище, посверкивая круглым брюшком и быстро — быстро перебирая лапками.

— Это серебрянка, — сказала льерда Ланнфель, поднимаясь с постели, чтобы идти в купальню — Садовый паучок. Наверное, осенью занесли с цветами.

— Серебрянка? — добродушно скалясь, спросил супруг — Неужели?

— Ага! Когда я была маленькой, то жутко боялась их. Как — то раз целая куча этих пауков упала мне на лицо, когда я спала в саду, в раскладном кресле. Мама тогда ещё подняла меня на смех. С тех пор и привязалось прозвище…

…Прохохотавшись от души, льерд проводил взглядом супругу.

Едва только за ней закрылась дверь, помрачнел, вспоминая, о чём попросила его Анелла.

«Сын… Ты должен устроить мне встречу с Кортреном. Ведь наверняка, вы вскоре поедете навестить отца Эмелины в Бильер, да? Ну и чудно. Всё решится само собой, я думаю.»

Она не врала, по сияющему, вполне